Миф об идеальном мужчине

– Ладно, – пообещала себе Клавдия сквозь стиснутые зубы. – Ладно.

Когда они расставались, оба Ларионовых были веселы, как апрельские птички. Таня – потому, что Андрей согласился “разобраться”, а это дорогого стоило. Андрей – потому, что принял решение, очень неудобное и ненужное для себя, зато благородное и правильное, и теперь он под это дело с Таньки или Клавдии что-нибудь стрясет. Пироги там или шашлык…

Андрей мыл посуду, и ему приятно было, что завтра Дима Мамаев развеет все страхи Клавдии Ковалевой, а у самого Андрея будет на душе спокойнее.

О Сергее Мерцалове он запретил себе думать до завтра. У Андрея это получалось почти виртуозно – он запрещал, и ему казалось, что он и вправду перестает думать.

Он рано лег спать, и уснул, и проспал почти полночи.

Проснулся он от собственного стона и потом до утра лежал, закинув за голову тяжелые руки. Он курил, смотрел на дым и думал о толстом щенке по имени Тяпа с розовым младенческим пузом.

* * *

Фары разрезали темноту, как блестящие металлические ножницы – темную ткань.

Клавдия сидела тихо, значительно поглядывая в окно. В машине она всегда чувствовала себя как-то значительнее и солидней.

Машины вообще завораживали ее. Будь у нее деньги, она первым делом купила бы себе машину. Правда неизвестно, куда бы она на ней ездила. Ну, придумали бы куда. По Кольцевой. В понедельник с запада на восток, а во вторник с востока на запад и так далее.

Она любила рассматривать их, длинные и гладкие, сверкающие полированными боками.

Некоторые напоминали пляжных красоток с глянцевых страниц дорогих журналов. Другие – загорелых суперменов с рельефными мышцами и блестящей кожей. Третьи – их было мало – английского принца Чарльза с его чопорностью и консервативными костюмами. Еще были машины-лошади, то ухоженные и породистые, то грязные и запаленные, и машины-ишачки, старенькие, но верные и преданные. Были машины-кометы и машины-стеллсы.

И людей в машинах Клавдия тоже любила. На светофоре, дожидаясь зеленого, она всегда всматривалась в тех, кто сидит в этих личных апартаментах на колесах, и зоркость ее превосходила зоркость любого гаишника. Она моментально придумывала истории – любви или ненависти, смотря по выражению лиц. Она радовалась, когда замечала в “Мерседесах” детские кресла, или цветы на заднем стекле, или собаку, или старуху. Ей казалось, что люди в дорогих машинах непременно должны быть уверены в себе, в тех, кто сидит рядом, девушки – красивы, мужчины – великодушны.

Она понимала, конечно, что сказки придумывать приятнее, чем смотреть правде в глаза и читать в “Московском комсомольце” статистику взрывов и расстрелов именно таких машин. Бог с ней, со статистикой. Когда Клавдия рассматривала машины, статистика ее совсем не волновала.

Таня мурлыкала какую-то песенку, круто закладывая вправо с Ленинградового шоссе.

– Правильно мы сделали, что поехали, – сказала она, наконец вытащив машину из рытвин и канав на освещенную улицу. – Не молодец ли я? Завтра тебя кто-то поохраняет, и послезавтра все станет ясно. Не будь мой брат великий сыщик!

– Все это, конечно, хорошо, – отозвалась Клавдия, выныривая из своих “машинных” мыслей, – но сам он заниматься этим не пожелал.

Таня искоса на нее взглянула.

– Что значит сам? – спросила она осторожно. – А кто же будет этим заниматься? Димку просить и так далее…

– Вот именно, что Димку просить, – буркнула Клавдия. – Мы-то ведь не Димку просили, а Ларионова. А он сказал: черт с вами, пусть Димка пойдет и проверит.

– А тебе чего хотелось?

Клавдия промолчала, и Таня длинно вздохнула:

– Поня-а-тно. Никакая слежка тебя не волнует, так? Представление затевалось для Ларионова, а он, как всегда, все неправильно понял. Ты что, наврала нам, Ковалева? Про полосатые рубашки, про мост в Отрадном, про булочную?..

Клавдия покраснела. Она даже представить себе не могла, что ее можно заподозрить в таком коварстве.

– С чего ты взяла? – спросила она Таню вспыльчиво. – Никому я не врала. И не думала даже. Соглядатай есть, и слежка есть. Все есть, как в романе.

– И как обычно, нет только одного Ларионова, – с сочувствием произнесла Таня. – Ясненько.

– Танька, – сказала Клавдия, стараясь быть как можно более убедительной, – то, что ты меня тогда застукала в ванной, не дает тебе никакого права надо мной издеваться. Я его люблю с двадцати лет. И дальше любить буду.

– Ну и дура, – ответила Таня с тем же глубоким сочувствием, и до Клавдиного дома они промолчали.

– Спасибо, – сказала Клавдия, выбираясь на холод из теплого салона “девятки”.

– Звони мне завтра, как только что-нибудь узнаешь, – приказала Таня. – А если я раньше узнаю, я тебе сама позвоню. А может, договорюсь с Андрюхой, и мы к нему опять вечерком подъедем.

– А как же Павлов? – развеселилась Клавдия. – Он два вечера подряд без тебя переживет?

– Переживет! – уверенно сказала Таня и потянулась поцеловать Клавдию в щеку, покрасневшую то ли от перспективы завтра снова встретиться с Андреем, то ли от наклонного положения. – Пока!

– Пока, Танюш!