Миф двадцать первого века, или Россия во мгле

В чем дело? Почему анализ "такого явления в истории, как фашизм" был предпринят писателями-фантастами, а не трезвыми реалистами, не философами, не историками и социологами? Ответить на этот вопрос можно, рассмотрев сдвиг понятия "фашизм" в советском обществе шестидесятых годов.

Пересемантизация языка в определенной среде в определенное время — явление довольно обычное, как обычно и то, что уже следующее поколение вырабатывает собственный словарь, а тексты, доставшиеся от недавнего прошлого, становятся в большей или меньшей степени непроницаемыми именно потому, что кажутся совершенно понятными: ведь речь идет не о жаргоне или сленге, но о новом значении общеупотребительных слов.

Переосмысленным оказалось слово "фашизм": в диссидентских и около диссидентских кругах, в широких слоях оппозиционно и либерально настроенной интеллигенции фашизм означал не только нацизм или вообще тоталитаризм, но прежде всего — сталинизм.

Такое "расширение термина" было продиктовано в конечном счете не соображениями языкового и тематического камуфляжа (говоря о Гитлере и нацизме, подразумевать Сталина и Большой террор), но искреннем убеждением, что сталинизм и нацизм — одно и то же. (Это убеждение особенно укрепилось после появления в 1964 году документального фильма Мих. Ромма "Обыкновенный фашизм".)

Если в рамках официальной культуры о фактической стороне событий недавнего прошлого ("как оно было на самом деле") узнавали из публицистики, из документальной и мемуарной литературы; если художественно, в традиции русской классики, воссоздать облик этого прошлого сумел большой писатель-реалист ("Один день Ивана Денисовича", 1962), если выразить и удовлетворить общественную потребность в новой литературе, обращенной к конкретному — "простому", "обычному", "молодому" человеку — современнику во всех реалиях его быта, с его психологическими и моральными нуждами, начисто изъятыми из бездарной и лживой сталинской литературы, смогла быстро возникшая группа молодых прозаиков, представителей так называемой городской, или молодежной прозы, — то ставить и решать самые общие проблемы функционирования социальных систем, законов исторического развития и причин социально-исторических катастроф смогла только научно-фантастическая литература.

Еще одна причина высокого престижа НФ в эти годы связана с первой составляющей термина — "научная". Интеллигенция, живущая в условиях девальвации общих понятий и высоких слов, разуверившаяся в идеологических построениях, видела в науке вообще и прежде всего в ее новых, "авангардистских" жанрах (кибернетика, генетика, бионика, информатика, семиотика), еще недавно объявленных вне закона, естественного противника "идеологии" и союзника в борьбе с отнюдь не исчерпавшим себя тоталитарным потенциалом господствующей доктрины. Наука — воплощение бескомпромиссной истины, наука — антипод идеологии, превратилась в объект поклонения и символ веры, что сообщило советской интеллигенции 60-х гг. черты мировоззренческого и психологического родства с русской революционной демократией 60-х годов прошлого века, "шестидесятниками" в традиционном смысле этого слова.

Сходство особенно проявилось в том, что наука прельщала не сама по себе, как холодная, объективная, безразличная к человеческим страстям истина, но привлекала возможностями ее социальных приложений, вдобавок выражаемых не на аутентичном (научном) языке, а через художественную, научно-популярную и научно-фантастическую литературу.

Результаты опросов показывают, что на протяжении всего десятилетия 1960—1970 растет популярность братьев Стругацких и падает популярность Ефремова. Самым читаемым произведением НФ в 1967 году была повесть "Трудно быть богом", романы же Ефремова — "Туманность Андромеды" и "Лезвие бритвы" (1963) — оказались, по данным библиотечных анкет, на 11 и 12 месте.

Опрос общественного мнения, касающийся искусства и литературы, всегда больше характеризует общество, нежели истинную ценность того, что именно оно предпочитает. Стругацкие, действительно, писали все лучше и лучше. "Трудно быть богом" несравненно интереснее и значительнее, чем первая их повесть "Страна багровых туч". Однако и Ефремов писал отнюдь не хуже, чем раньше, не говоря уже о том, что текст "Туманности Андромеды" остался в 1967 году таким же, каким был десять лет назад.

Изменился читатель, изменилось общественное сознание. В правоверно-коммунистической "преамбуле" Стругацких (фон большинства их произведений, а не только повести "Трудно быть богом", — всемирная победа коммунизма, XXII век) читатель видел необходимую уступку и условность; сняв эту обертку, он находил драматические конфликты, социальные проблемы и нравственно-психологические противоречия своего времени и своего общества. Что же касается И.Ефремова, то при всей неортодоксальности отдельных его идей (подлинный характер и источник которых так и не был понят и разгадан) в самом стиле его сознания и письма интеллигентный читатель ощущал нечто глубоко родственное сущности и "стилистике" власти.