Мичуринский проспект (СИ)

Утром я просыпался, плотно завтракал, одевался в форму и шел на остановку. По дороге, если ни у него, ни у меня не было наряда, я встречал Бунина. Его дом стоял прямо на Мичуринском проспекте, и нам оставалось лишь перейти на другую сторону, сесть на троллейбус, проехать четыре остановки и выйти у КПП.

Построение у нас проходило в восемь сорок пять, и к этому времени на этот пятачок с колоннами набивался почти весь курс. Командиры групп, из числа наиболее ответственных слушателей, командовали построение, народ занимал свои места в коробке, лохов, меня в том числе, начинали толкать. Еще почему-то толкали крепыша Воронина.

Первый курс, первый год моего обучения стал худшим за всю жизнь. Несмотря на то, что отец с самого детства готовил меня к тому, кем я стану. Там, еще на гражданке, все мои знакомые, в основном те, что постарше, утверждали, что Академия -- это не армия и там все будет просто. Во время учебы, я порой задавался вопросом -- если мне так херово в Академии, то что бы было в армии?

В том году, в одиннадцатом классе... У меня было две девушки, целых две! А тут ни одной. Да я просто уставал ездить к каким-то репетиторам, на разные концы города, меня раздражало то, что я учу то, что мне совершенно неинтересно, и вполне может быть бесполезно. Тогда я просто понимал, что мне не хочется заниматься этим в будущем, но оставалась надежда, что у меня ничего не выйдет.

А тут... Тут это будущее стало настоящим. Ад оказался хуже его предвкушения. Теперь стало совсем понятно, что с отцом генералом все мои надежды на отчисление -- тщетны, что я доучусь до конца. И что меня ждут минимум пять лет веселой жизни, полной унижений. Как оказалось -- репетиторы оказались нужны только затем, чтобы проплатить им все занятия, и чтобы они назвали тебе билет, который будет на экзамене. Все, кто поступил, я уверен, знали билет. Я готовился к поступлению не для того, чтобы у меня появились знания, а чтобы появился свой человек в приемной комиссии. Тут все на этом строилось. Все решали, натянутые, как линии электропередач, связи.

Здесь все держалось на круговой поруке, что, впрочем, не мешало выстроению пирамиды власти. Тут, как и в любой российской государственной организации, жутко отдавало совком, и пропасть между начальником и подчиненным была бездонной. Руководство Академии срало на начальников институтов (да, в этой клоаке целых три института), начальники институтов срали на руководство факультетов, руководство факультетов -- на курсовое начальство, курсовики -- на слушателей, а слушателям срать было не на кого, потому они просто гребли говно лопатами и прочим инвентарем.

Здесь нельзя было высовываться -- грызли сразу. А я и не высовывался, я просто было немного странный, может даже дефективный, и это служило достаточным для издевательств поводом. Каждое утро я трясся перед построением, потому что знал -- до того момента как придет замполит или начальник курса, ребята, мои сослуживцы, займут свои места в строю и начнут бодрую и задорную зарядку, для которой им потребуется снаряд, то есть я. Меня станут толкать, как мешок говна, а я -- пытаться вернуться на место в конце строя.

И так шесть дней в неделю, я пытался заполнить эту тягучую пытку учебой, пытался уйти в книги и лекции. Но после первой сессии понял, что это настолько же бесполезно как и занятия с репетиторами. Здесь никто и не думает получать или давать знания, здесь просто получают и дают диплом. Преподавателям было также наплевать на предмет, как и слушателям. За исключением разве что языков, да и то не всех. Но больше всего печалило то, что учиться здесь, даже при желании, было попросту нечему.

Помимо всего это Воронин дал мне кличку, которая, как и мои унижения начиналась с говна -- Шитман. Потом она, почему-то эволюционировала в "Шульман", а потом, что не лишено логики, в "Жид". За глаза Жидом меня называли все. В глаза немногие, и то редко. Видно стеснялись.

Воронин одним награждением меня столь звучным прозвищем не ограничился. Однажды, когда я спешил в аудиторию, кто-то запер перед самым моим носом дверь. Я попытался ее отпереть. У меня ничего не получилось. Дверь нисколько не контрастировала с всеобщим запустением, а потому была деревянной и не имела замка. Мне стало интересно, что же мешает мне ее открыть, и я посмотрел в отверстие. В нем я увидел пухлые губы уебка Воронина и последовавший из них плевок.

-- Зачем ты это сделал? -- спросил я его.

-- А что еще с тобой делать? -- ответил он.

Ближе к концу года, когда большинству из нас исполнилось восемнадцать, начались караулы. Как оказалось, присягу несовершеннолетний принимать может, а вот ходить в наряды с оружием -- нет. По сравнению с караулом наряд по столовой, даже в самом худшем его варианте -- на котломойке, казался халявой.