Мятежный дом

Эта мысль извела его и изгрызла. Каждой группе гемов он рассказывал теперь об Исходе — но чем дальше, тем больше чувствовал себя лжецом. Презреть данное самому себе слово, наняться пилотом к Сионгам и угнать транспортник, набитый верными? Но если даже допустить безумную мысль, что он сможет угнать транспортник и без помощи навигатора довести его до Империи — это все равно решение для нескольких сотен, а не для миллионов. Поднять восстание? Бред: тэка много, но они никакие не бойцы. Хоть иди прямо к Шнайдеру и грози, как Моисей: отпусти народ мой! А не то! А что “не то”? Моисей хоть мог показывать чудеса, а Дику Бог ничего такого не обещал.

Но ведь чудес никаких и не нужно, по большому счету. Гемы страдают не от стихийного бедствия, не от чумы или голода — а от злой воли людей, имеющих над ними власть. И всего-то требовалось от этих людей — принять однажды человечное решение и держаться его. У них за это не отнимут жизнь и имущество, их не подвергнут пыткам и поношению, нет — по сравнению с тем, как страдают те, кто от них зависит, они не пострадают вообще никак. И они продолжают жить как живут… Дик ненавидел их за это. Каждого конкретного человека — короткими вспышками, вызванными какой-то фразой или действием, но всех вместе — всегда. Причем он полностью осознавал, что они — не исчадия ада, нормальные люди. Они чего-то не понимают — не потому что тупы или злы, а потому что… черт их знает. Для Дика это было сложней навигации в Пыльном Мешке.

Прежде он жалел вавилонян. Их добро было маленьким, частным добром, а не отблеском великого и вечного Добра, и потому они смертельно боялись потерять его, а значит — не хотели рисковать. Их зло было не временным и паразитным явлением, вроде ржавчины на металле, а неотрывной составляющей человеческой природы, и из страха разрушить эту природу они не торопились бороться со злом. Их радость была случайным проблеском в сумраке жизни. Их любовь была, с одной стороны — отчаянной нуждой в теплоте, с другой — всплеском чувств, под влиянием которых человек соглашался теплотой делиться. Они боялись лишений, потому что не надеялись на сокровища вечной жизни. Они боялись потерять себя, потому что их «я» некому было потом найти и вернуть хоть немного отмытым. В каком-то смысле они пребывали в таком же жалком положении, как и их гемы — с тем различием, что в свое отчаяние они загнали себя сами и выплескивали его на других, и не было выхода из этой круговерти страдания.

Но жалость со временем иссякла. Теперь он понимал, что чувствовал человек, написавший — «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень!». Он чувствовал то же самое — как они смеют быть такими? Почему, почему даже лучшим из них, таким, как Данг или господин Исия, нельзя ничего объяснить? Почему они не понимают простых вещей, которые понимают судомойки, прачки и няньки, водители поездов подземки и литейщики, обученные в жизни нескольким рабочим операциям? А может быть, дело в том, что они слишком хороши и умны? Отец Андреа объяснял это, и коммандер Сагара тоже: хорошему человеку трудно понять, как он нуждается в прощении. Мать Илихау, госпожа Ашера, орала на своих двух гем-служанок почем зря и свела их как сучек, чтобы получить потомство — но ведь многие срывали злость еще и побоями, так что у сеу Ашеры были все основания говорить, что с гемами она добра.

Так, как она, поступали все, а многие — еще хуже. Проповедовать им? Тем, кто забавы ради сшиб картом старого морлока насмерть? Тем, кто насиловал девочек-тэка, пока те не могли забаременеть? Дик считал, что лучшая проповедь тут — заточка в бок. Он не прибегал к этому способу только потому, что в единичном случае это не спасет положения, а для решения вопроса в целом нужна десантная когорта Синдэна. А валить по одному — только добавлять господину Исии и его коллегам зряшной работы. В этом городе были три человека, на которых Дик намеревался потратить по одному доброму удару — золотомордый царек, Моро и Шнайдер. Но и это — при условии, что те подвернутся под руку; специально тратить драгоценное время на охоту за ними Дик не собирался.

Но они, само собой, не подворачивались, а подворачивалась, напротив, всякая мелкая сволочь, и сдерживать себя становилось все труднее. Дик чувствовал, что кто-то сыграл с ним злую шутку, поймав на тех словах, что были сказаны Марии: «Я буду гневом за всех вас». Гнев и в самом деле не оставлял его с тех пор — юноша носил его в себе, как лихорадку; вот так же он и изматывал. Дик просыпался и ложился с ненавистью, и его ночами владел дьявол. Кошмары стали разнообразнее — к беготне по коридорам добавился Моро. Единственное спасение было здесь — объятия маленькой умственно отсталой девочки. Если Дик засыпал, чувствуя под боком ее тепло, вдыхая ее птичий запах — ночью он был свободен от ужаса, а утром его отпускала ярость. Он находился среди друзей. Он ловил только добрые взгляды, слышал только добрые слова — и ему не хотелось никуда уходить.