Мятежный дом

А вот с Себастьяном вышли затруднения. Никто из гемов не смог изобразить должного уровня агрессии, а уж ударить, даже не всерьез, человека по лицу… Дик предупреждал, что гему может стать от этого плохо — но Гамба все же рискнул, и…

— Незадача вышла, — констатировал Стейн. — Ну что ж… Младший матрос Огаи, придется вам оставаться Себастьяном.

— Но как… — Дик запнулся. — Мы же непохожи! Как мы сможем сыграть близнецов?

Крейнер похлопал его по плечу.

— Театр, юноша, — это искусство условности.

— Но как люди поймут в чем дело, когда ты… то есть, Оливия… начнешь ко мне приставать?

— Ран, — губы Холмберга неудержимо разъезжались в улыбке, — люди всё поймут, потому что… как бы это тебе сказать… знают пьесу. Очень хорошо знают.

— Но тогда… какой смысл во всем этом? Получается, мы рассказываем людям историю, которую они знают и без нас?

— Друг мой, — сказал Крейнер. — Разве тебе не доводилось перечитывать любимые книги?

— Главное — не то, что мы пересказываем старые шутки, — поддержал Крейнер. — А то, как мы сами колбасимся при этом.

* * *

Театральные репетиции внесли в жизнь экипажа порцию свежего воздуха. Даже те, кто не был занят в ролях, стремились как-то поучаствовать: кто делал костюмы, кто выдумывал декорации (Дик в жизни не подумал бы, что можно сделать с пищевыми контейнерами и светоотражающей пленкой), кто готовил музыкальное сопровождение, остальные же просто заглядывали на репетиции и обсуждали между собой работу актеров.

Единственным исключением оставался адмирал Вальне — и все знали, почему: занятый в роли Мальволио Лукас Лихтенберг так здорово копировал его акцент и манеру держаться, что никто при виде Вальне не мог удержаться от улыбки.

Дик был единственным исключением. К Вальне он испытывал такую свербящую неприязнь, что даже смеяться над ним не мог. И чем дальше, тем больше эта неприязнь усиливалась.

Дело в том, что Вальне продолжал таскаться к гемам, и авторитет его при этом рос, как встречные айсберги по мере продвижения навеги на юг. Вальне был старше Дика, а это в глазах гемов очень много весило. Кроме того, Вальне мог подкрепить свои слова ссылкой на тот или иной авторитет, и Дику часто нечего было сказать по этому поводу.

Ему постоянно приходилось возражать, очно или заочно — а его любимые святые, как назло, были скорее людьми дела, нежели людьми слова. Да и жили они в основном в то время, которое Вальне называл «либеральным вырождением». Дик впервые в жизни видел человека, произносящего слово «свобода» как ругательство.

Богословие у господина Вальне было тоже каким-то странным. Если бы Дик по несчастью родился в Вавилоне и встретил Вальне как проповедника, он никогда не уверовал бы во Христа, послушав Вальне. Он бы с ужасом шарахнулся от Бога, который настолько ненавидит свое творение, что только и думает, как бы кого запихать в ад.

Споря с этим человеком, он чувствовал себя словно перед каменной стеной, выстроенной из речений и писаний Святых Отцов и постановлений Соборов. У него против этой стены был только собственный лоб. В конце концов, загнанный в ловушку цитатами, он мог ответить лишь «я так думаю», на что Вальне отвечал, как правило, сардонической усмешкой.

Дик не мог ответить себе, за что он ненавидит Вальне сильней: за то, что тот разрушает образ Бога, который Дик с таким старанием создавал для гемов — или за то, что он отнимает у Дика аудиторию. Иногда — особенно ночами, особенно на палубе, глядя в бездонную звездную бездну и дымя отвратительной самокруткой, — он думал: неужели вся эта красота, всё это бессчётное множество миров и людей, судеб и солнц, вращается вокруг главного творения, и это творение — Ад?

Часть его души этому сопротивлялась изо всех сил — но другой частью он знал: он всего лишь мальчишка, и очень мал не только перед лицом Творения, но и перед большинством людей. Он может ошибаться, он может принимать желаемое за действительное, и даже если его ошибки искренни — кому от этого легче? Если верить Вальне, люди много умнее его, люди, которых называли Отцами и Учителями Церкви говорили вещи, с которыми он никогда бы не согласился. Так может, он и в самом деле не более чем горделивый болван, берущийся оспаривать тех, кого он и понять-то не в силах? Может, ему лучше заткнуться и предоставить проповедь тому, у кого лучше получается?

Но почему же тогда он не может стерпеть того, что говорит Вальне? Почему он не может даже понять — как можно с такими мыслями в голове верить в Бога? Может, именно он странный — а так, как верит Вальне, верят вообще все? Может, поэтому со смертью священника узники предпочли забыть, что они христиане?