Мятеж

— Начальник все же… дивизии… Военный совет…

— А мне што? С… я на них…

— Ну, все-таки! — извинялся начальник перед кочевряжившимся на нарах красноармейцем.

Кое-как батальон сколотили, — многие остались лежать, слушали издалека.

Первое слово держал начдив.

Как всегда: отчетливо, откровенно, резко.

И тени не было какого-нибудь подыгрыванья, подлаживанья под общее настроение:

— Раз дан приказ о переработке — выполнять его надо, а не болтать над ним: то не хочу, да то успеем. Приказ только вовремя годен, а время ему уйдет — накой он черт сдался? В чем у вас дело: одежи нет, пища плоха, спичек нет, табаку не хватило… А где это есть?! Где, я спрашиваю? Может, в тех полках, что на Врангеля, на польском фронте, а? Хуже, в тысячу раз голоднее там, а приказы, небось, нарушать они не собираются оттого, что табаку не хватило…

Панфилыч, разумеется, отлично понимал, что дело тут не только в махорке, но про главное молчал: пусть зачнут сами и сами выскажутся.

За Беловым я говорил, потом выступали Кравчук с Бочаровым. Нам отвечали ораторы с бочонка. Выходили и крыли злыми и ядовитыми выкриками с нар:

— Зачем нас разоружили в Джаркенте? Рази можит солдат без винтовки?

— Па… адлецы… сук… свол… алл… ч… — свистело злобно со всех концов.

— Смешно говорить, — отвечали мы, — кто ж из вас, из солдат Красной Армии, не знает того, что, вовсе уходя из двадцать седьмого полка, вы, по военным правилам, обязаны оставить ему свое оружие…

— А мы, значит, баранами?

И по углам, словно калоши по грязи, залопотали: мать… мать… мать…

— Зачем баранами? — вас вооружит двадцать шестой, в который вольют весь батальон…

— А, значит, до Ташкента с палками идти. Значит, если кто в пути нападать будет — так тут и пропадай весь батальон?!

Углы соответственно вторили крепкой, ядреной бранью.

— Кому это тут нападать, товарищи, чего вы говорите чепуху: дорога до Ташкента совершенно безопасна, тут круглый день то и дело едут в обе стороны… Ишь, дети малые: обидят… Это уж вовсе чепуха. И кроме того, на всякий случай — именно вот для охраны — у вас же есть девяносто две винтовки… А весь батальон, весь — вооружат на месте…

— Не на месте, а здесь давай.

— Здесь — права мы не имеем…

— Вы не имеете, так мы имеем, — взвизгнуло в задних рядах.

Эти задушенные, видимо, каждому близкие мысли мигом, как искры, сверкнули по хмельным глазам. Толпа передернулась нервно, вдруг торопливо и беспорядочно загалдела, бессвязный крик-гам заполнил сразу все здание словно чуткий мгновенный ток промчал по казарме и рванул, заставил ее содрогнуться:

— Ага… га… Хо-хо… Правильно… Ясно… Довольно! Больше никаких! К черту! Мать… мать… мать…

— Если бы и хотели — чем мы вас вооружим, товарищи? У нас же нет никакого оружия в запасе…

— Найдем… — отозвалось надменно, уверенно эхо…

— Как найдем? где? — застыли мы в вопросе.

— А так и найдем, сами знаем — где…

Это звучало угрожающе. Оружие у нас хранилось в крепости, — его назначение было совсем иное, во всяком случае не для этого батальона. Затем шел транспорт из Копала — там было оружие плененной белой армии. Отдел снабжения сообщал, что транспорт этот движется медленно и находится пока недалеко от Копала…

— Нам нельзя без оружия, никак нельзя, — выкрикнул резкий голос из толпы.

— Товарищ, выходи сюда говорить, чтобы все слышали, — предлагаем мы.

— Ничего, и здесь постоим, кому надо — услышат…

Окружающие дружно, сочувственно рассмеялись. Это нам как бы пощечина: не на таких, дескать, напали дураков, чтобы ораторов вам тут на вид ставить.

— Все говорили, со всех и ищи потом, ежели што…

— Нам нельзя без оружия, — выкрикнул вновь тот же самый голос, потому киргиз вы начали вооружать… Войска киргизские равнять, а нас вон отсюда, из Семиречья-то…

Настроение толпы вдруг вскочило еще выше, отклики-протесты посыпались горохом.

— Гнать из Семиречья? С земли? Одних вооружать, а других — вон? Нет, погоди… постой… не удастся… увидим еще… Нет, брат…

Мы разъяснили — почему и для чего создаем Киргизскую бригаду, но по холодным, суровым лицам слушающих прыгало откровенное недоверие: ладно, мол, болтай, что хочешь, а мы знаем.

Перепалка в казарме длилась часа четыре.

Уж чего-чего только они нам не советовали, о чем не спрашивали, чего не требовали:

Всех киргизов немедленно разоружить или выслать их из области, а дальнейшее формирование — остановить.

Армию на отдых и на работы отпустить по домам на целый месяц.

Всех пленных офицеров, которые где-либо теперь у нас работают, немедленно с работы снять и расправиться с ними «соответственно».

Прекратить грабеж хлеба у крестьян (так на их языке называлась хлебная разверстка) и не посылать больше туда «никаких агентов».

Воспретить трибуналам расстреливать неповинных людей…

Словом, требований было предъявлено нам великое множество. На каждый вопрос, как бы он ни был нелеп и дик, мы просто и серьезно старались ответить, отбросив полемический гнев, то и дело сдерживая себя от готовой сорваться с губ обиды и злости.