Мятеж

— Какой там ерманский, — нет его вовсе…

— То-то есть, — уверял зачинщик разговора, — мы тут живем — ничего не знаем, ан и есть он, ерманский-то, да, надо быть, поляки все…

— Поляки?

— Поляки. И всю силу гонют туда. И нас туда. Из Ташкенту прибег земляк на Косую горку, сказывал, что силы гонют туда видимо-невидимо, потому — поляк…

— Гм… Ето што-то, тово… Только мы свое дело, братцы, сделали баста!

— Знамо… Вот ищо!.. Ну, так уж…

— Тоись во как сделали, а?

Вздернулись задорно носы, носищи и носишки на самодовольных загорелых, обветренных лицах.

— Вон она, поляк-то, — пишут из деревни, что ни на што не похоже, развалилось все: чинить некому, покупать не на что, а и жрать нечего подходит…

— Так зато — разверстка, — ввернул кто-то ядовито.

— От она, ета разверстка, все кишки наружу вывернула, последний, можно сказать, хлеб начисто отбирают… Сукккины дети!..

— Тоись грабеж один — и удержу нету никакого. Вот придем, мы им покажем разверстку, мы им…

Говоривший скрежетнул зубами и глазами досказал давно перезревшую мысль.

— Алешка, подь-ка сюда, — окликнул он стоявшего поодаль паренька, ты вот в партию записался, подлец, ну, а как ты нащот разверстки, — што же, так грабить и будут?

Алешка в партию недавно попал за компанию с другими, а насчет разверстки и сам думал заодно с ними.

— Так вот уж скоро по домам — мы там сами распорядимся…

— Да, вот, сами, а пошто теперь без нас все у семейства отымають?

— Так это уж распоряженье такое, — сопротивляется чуть-чуть Алешка…

— Черт его подери, это распоряженье, а нам надо, чтобы вовсе изменить его. Так ли говорю?

Беседовавшие красноармейцы бурно выражали говорившему свое одобрение и согласие…

— И нечего нас тут держать.

— Потому окончили все, — вставил угрюмо сосед, — а раз окончили, нету казака, — значит, и по домам. Что тут мокнуть?

— Все одно, братцы, на дому будем, да, может, оно нескоро, а бы надо теперь… Теперь надо, потому — весна, вон она, пахота, пришла, а кто там пахать без нас обойдется?

— Верно… Известно дело… Правильно, робя…

— Потому и требовать надо, — продолжает ободренный оратор, — чтобы окончили разом всю канитель да отпустили, а не отпустят, мы и сами уйдем…

— Айда, ребята, до командира…

Все вдруг зашевелились, повскакали на ноги. Кучка давно уже обросла слушателями, превратилась в густую толпу.

— И нечего там рассусоливать, — сказать ему натвердо, что идти, мол, никуда не хотим, а делать нам тут нечего, потому, мол, в деревне дело есть…

— Да остановить киргизу! — крикнул резко голос из толпы.

— Чегой-то?

— А киргизу собирают… из киргизы целую, говорят, дивизию создавать хотят — это, чтобы нам воли никакой не было…

— И все оружие будто им отдают, — ввернулся новый голос.

Лица оживлялись нехорошими, злыми желаниями. Наливались гневные глаза. В голосах — слепая, дикая угроза, буйное возмущение, в порывах готовность заявить сейчас же делом, оружием, кулаками о своем бедовом недовольстве.

Толпа уже неумолчно шумела, не было в ней отдельно выступавших, которых слушали бы остальные, — каждый стремился и торопился перекричать другого, приводил ему бурно свои доводы, повторял чуть иными словами то, что за минуту сам услышал от соседа. Какой-нибудь летучий слух, какое-нибудь отдельное, вдруг подхваченное сообщенье, фраза, слово перевирались, спутывались, видоизменялись моментально… Толпа кипела все растущим негодованием и протестом, — теперь ее особенно подогревали сообщения о формировавшейся в Верном отдельной киргизской бригаде. Она, бригада, действительно формировалась; было уже созвано не одно заседание по этому делу, были строго распределены все обязанности между разными лицами и учреждениями, — бригада росла у нас на глазах. Командир ее, Сизухин, то и дело сообщал о новых пополнениях: область была оповещена широко, посланы были в разные концы по кишлакам агитаторы, они звали киргизов вступать добровольцами в первую кавалерийскую бригаду, и со всех сторон обширного Семиречья стекались они на конях, иные мало, иные крепко вооруженные. Бригада росла у нас на глазах. Сначала только добровольцы. А позже и мобилизацию объявили. Это был серьезнейший, рискованнейший шаг. Очень свеж еще был у всех в памяти 1916 год: тогда царское правительство пыталось провести мобилизацию националов и встретило в ответ поголовное восстание.

А ну, как и теперь муллы, баи, разные провокаторы разбередят население, подымут его отозваться и на эту мобилизацию так же, как отозвались они четыре года назад?

Но этого не совершилось. Мобилизация была принята так, как мы и сами хотели: без протеста, без осложнений, без признаков восстания…

И как только слухи эти о мобилизации туземцев и о создании Кирбригады[8] попали в семиреченскую армию, — всполошилась она, затревожилась, запротестовала, заугрожала:

— Нам — оружие отдай, а киргизу — получи, пожалуйста… Чтобы он нами правил? Чтобы он нам за тысяча девятьсот шестнадцатый баню устроил? Нет, наше вам почтение, а оружие мы не отдадим…

— Так ведь, товарищи, среди вас, в армии, разве мало киргиз?

— Ето другая статья — етот киргиз обвык, рядом с нами.

— И эти обвыкнут, которых собираем.