Мятеж

Кем был для Бориса отец? Кем должен был стать для него человек, который даже подарки на день рождения сына иногда просто передавал через воспитателей? Кем был для него человек, который жил не с его матерью, а с какими-то женщинами? Наконец, кем должен был стать для него человек, который даже не поговорил с ним, когда ему это так понадобилось?

В шестнадцатый день ангела отец преподнес ему ключи от автомобиля «Порше», а молодая графиня Гогенфельд, родственница австро-венгерского императора, гостившая при дворе, сделала его и в самом деле мужчиной. Но полностью избавить Бориса от пагубной привычки, начавшейся с Малимона, ни она, ни другие не смогли.

Вот Борис и вошел в жизнь развращенным, подростково жестоким, считающим, что ему все дозволено, не служившим Родине и не знающим, что это такое, циничным, посвященным во всю грязь, какая только могла быть вокруг. Обвинять его в этом – все равно что обвинять собаку, которая не получила никакой дрессуры и в конце концов искусала хозяина. Бессмысленно...

Вместе с ним по Варшаве куролесили еще несколько таких же юнцов, воспитанием ничуть не лучше. Подбивая друг друга, подначивая, они, в конце концов, дошли до тяжкого преступления – Борис, пользуясь своей привлекательной внешностью, дорогой машиной и умением красиво говорить, подцепил девчонку и вывез ее за город. Там выяснилось, что общения с женским полом жаждет не только он.

Потом они повторили это еще раз. И еще. Так было до тех пор, пока Император Александр Пятый не написал отцу письмо, повелевающее прекратить безобразия и наказать виновных по всей суровости закона. Вот тогда-то у отца с сыном и состоялся первый серьезный разговор «за жизнь». Да поздно уже было – разговаривали, по сути, два чужих человека.

Полицейские протоколы подправили – насильников оказалось не семеро, а четверо. Заплатили немного денег... четверых сурово наказали, трое, в том числе и Борис, отделались легким испугом. Никаких выводов для себя он не сделал, и тех, кто пошел в тюрьму за совершенное им преступление, ему было не жаль. Дружить он тоже не умел – не было у него друзей, он слишком часто в детстве видел, как предают, и не смог от этого избавиться. Друзей он набрал новых – таких в Варшаве было, увы, достаточно.

В прошлом году, катаясь на лыжах в Вадуце, он встретил мистера Джеббса – русская разведка, увы, эту встречу проглядела. Мистер Джеббс постарел, борода поседела, но держался он так же прямо, словно палку проглотил, и говорил все те же «правильные» вещи.

Вместе с мистером Джеббсом был человек, несколько не вписывающийся в атмосферу горнолыжного курорта. Это был священник. Католический священник – для Польши это очень важно.

Так Борис сделал последний шаг на пути, ведущем в ад, – он стал предателем и заговорщиком. И дал согласие принять трон, залитый кровью отца. Почему – я, кажется, уже объяснял.

Дал он согласие и на то, чтобы поднять мятеж против России. Он не просто ненавидел Россию, он ненавидел лично Александра Пятого, потому что именно из-за его письма отец начал принимать меры, и именно из-за этого письма сам он чуть не попал в тюрьму.

Потом в Польшу прибыл Калановский – от мистера Джеббса и от святого отца. То, что он представлял террористическую Делегатуру Варшавску, Бориса совершенно не смутило. Ему он приглянулся по двум причинам. Первая – Калановский был трусом. Есть два типа трусов – при проявлении трусости одни впадают в жестокость, а другие в панику. Борис впадал в жестокость, а вот Рышард Калановский, умеющий зажигательно и красиво говорить, – в панику. На его фоне Борис смотрелся рыцарем, и это было ему приятно.

Вторая причина – Калановский имел пристрастие к той же пагубной привычке, что и Борис.

Вторым в Польшу, за несколько дней до переворота, прибыл еще один человек, некий Мусницкий. Этот был нужен Борису по другой причине – превосходный, опытный организатор, он прекрасно знал схемы действия русских в той или иной чрезвычайной ситуации, и именно благодаря ему удалось продержаться первый день. День, когда рокош не охватил еще как следует ни Варшаву, ни всю страну и когда совместных действий казаков и полиции хватило бы для его подавления. Передачей по разным каналам огромного количества взаимоисключающей информации удалось не допустить принятия русскими жесткого решения сразу, а когда открылись ворота тюрем, ринулись на волю уголовники, часть жандармерии перешла на сторону новой власти, прорвали границу и с той стороны хлынул поток боевиков, стало уже поздно.

Сюда, в Ченстохов, он отступил по совету Мусницкого. Дело в том, что чем дальше на восток, тем меньше было настоящих польских патриотов. На границах с областями России все давно переженились, торговали друг с другом, помогали друг другу, и местного поляка, в котором зачастую немало было русской крови, нельзя было заставить взять топор и порубать семью русского соседа. А вот здесь, на западе, на пересечении границ, было полно вооруженных контрабандистов, прочего криминального люда, а ненависть к России культивировалась столетиями.