Мятеж

Один другого мы понимали хорошо: кто кого перехитрит и перевидит?

Глядя Бойко в умные черные глаза, я все больше убеждался, что здесь, в разговоре с ним, окончательно не нужна никакая особенная изворотливость, "ловкость рук и обман зрения", не нужна совершенно и самомалейшая попытка к фамильярности, какое бы то ни было словесное втирание очков, - он, видимо, чутко и сразу запрется на все замки, на все засовы.

С ним надо по-другому - в открытую!

После ряда беглых вопросов говорил ему:

- Я вас пригласил потолковать, а если хотите, и посоветоваться о самых различных делах. Не удивляйтесь тому, что я хочу и п о с о в е т о в а т ь с я: полностью вашим словам я, конечно, верить не могу, да вы и сами хорошо это понимаете, почему не могу.

Он чуть склонил голову в знак согласия и так остался со склоненной головой.

- Ну да, - подтвердил я его кивок головой, - в прятки играть не будем. Вы один из вождей белогвардейских войск. Вы только-только попали к нам в плен...

- Сдались, - уронил он сквозь усы.

- Ну да, сдались, - повторил и я за ним. - И какой же был бы я глупец, на ваш собственный взгляд, если бы сегодня же полностью стал верить вашим словам, не так ли, а? Как вы думаете?

Он промолчал несколько секунд, ничего не отвечая, а потом:

- Я вас слушаю...

Он не хотел отвечать на вопрос.

- Словом, - продолжал я переть напролом, - факт взаимного у нас с вами недоверия и подозрения - совершенно нормальное, естественное, неизбежное явление.

Я выждал, не скажет ли что?

Но он не шелохнулся.

- Поэтому и ваша настороженность нисколько меня не удивляет. Наоборот, болтливость и развязность, если бы у вас они, паче чаяния, оказались, заставили бы меня самого призадуматься: какая им цена? В вашем положении быть особенно развязным - это или обнаружить свое умственное убожество или близорукость, может быть, даже глуповатость, или же обнаружить самонеуважение, род какого-то заискивательства, попрошайничества. Говорю грубо - простите меня. Но так ближе к делу. И верьте, не верьте - видел я вас на митинге в казармах, вижу теперь, по моему заключению, нет у вас этих вот указанных мной талантов. Поэтому я и иду с вами в открытую.

Он приподнял голову, посмотрел мне долго и пристально в глаза:

"Врет или не врет?" - гадал, видимо, Бойко. Не знаю, что он нашел в моем взгляде и на лице, но вдруг почудилось мне, что положение изменилось как-то к лучшему. Значит, ставка на открытую речь поставлена верно.

- Вы у нас в руках, вы - руководитель белой армии. Военная обстановка, разумеется, под всякими предлогами разрешила бы нам и с вами лично и с другими многое сделать безнаказанно. Мы не сделали ничего - вы это видели. И не по личной доброте не сделали. Я вас совершенно искренно хочу убедить в том, что в данном случае эта наша общая советская линия поведения: возможно безболезненней устранять все опасности и противоречия. Сразу этому, разумеется, вы поверить никак не поверите. Но, ей-же-ей, вы в этом убедитесь, когда поживете и поработаете с нами дольше. И тогда вы вспомните мои слова.

Он все молчал. Взор уже давно отвел от моего лица и снова опустил голову.

- Мы когда вот говорили там, на митинге в казармах, - продолжал я, убеждены были, что слова наши примут за чистую монету. Мы больше говорили о труде, о том, как дальше работать. Это главное - работать! За работу, за мирный труд мы и воевали. Другой цели борьбы у нас ведь нет. Я с вами хочу посоветоваться теперь, насколько возможна совместная работа наша с офицерством? Ну, и с вами в частности. Действительно ли вы перешли к нам с чистым сердцем? И потом - как казаки? Что они, разойдясь по станицам, действительно способны забыть все и взяться за труд? Или можно ждать осложнений? Или их могут сбить, увлечь, снова поднять? Анненков вот с остатками ушел на Китай - что он, не сможет опять и опять привлечь к себе казаков?

- Думаю, нет, - ответил он как бы нехотя.

Ответ получился будто вынужденный.

- А почему нет?

- Не пойдут, - сказал Бойко. - Устали.

- И только? - удивился я. - Ну, а когда отдохнут да с силами соберутся?

- И тогда не пойдут.

- А тогда почему?

- На землю осядут. Стосковались. Они ведь знаете, как тоскуют по земле!

И он снова посмотрел мне в лицо, - теперь во взгляде определенно было нечто новое, чего не было, когда посмотрел он в первый раз. А в голосе звучали такие нотки, словно вот сам он, Бойко, глубоко тоскует по земле, по труду.

- Конечно, тем временем и мы дремать не станем, - говорю ему, раскачаем земельный отдел, поможем казакам устояться, окрепнуть, это само собой. И политическую поведем работу...

- Ну, тем более, - подкрепил Бойко.

- И все-таки остается сомненье... Все-таки сомненье. И оно будет нам все время мешать в работе. Надо сделать так, чтобы ровно никаких сомнений, - понимаете?

- Понимаю, - ответил он ясно и уверенно.

- А вы можете быть очень полезны, знаете это?

- Я? - удивился Бойко.

- Именно вы. Ведь среди офицеров вы самый популярный человек. Да, пожалуй, и среди казаков. Вам они верят больше всех и к голосу вашему очень и очень прислушиваются, особенно те, что сейчас в Кульдже, в Китае...