Мгла

Она ложилась на белую простыню как рельефный мазок на загрунтованный холст, и простыня впитывала влагу, сочащуюся из пор. Он блуждал по ней руками, мучил прикосновениями, перебирая ее чуткие струны. Ее матово-розовые соски собирались в бутон, кровь бурлила под кожей и неслась к стремнине. Зудин так ее распалял, что она совершенно не контролировала себя, двигала своими объемными бедрами, как будто у нее там все чесалось, и ворочалась, подчиняясь инстинкту, который руководил ее телом и ставил ее в позу, наиболее удобную, чтобы принять самца. Она раскрывалась, сочась тяжелой влагой, и они соединялись и дергались в конвульсиях, превратившись в два простейших спаривающихся организма.

Он вторгался в нее, наполняя ее и растягивая, и яростными толчками пытался отвоевать в ней еще больше места, ставил ее на грань боли и наслаждения. Она обхватывала его своими прекрасными конечностями, вонзаясь ногтями в напряженную спину. Он погружал ее в наслаждение, едва позволив вынырнуть, утягивал снова на дно, и она тонула, задыхалась и захлебывалась, чувствуя, как по ней прокатывается волна за волной.

Потом они остывали, скользкие, еще летающие где-то высоко-высоко и постепенно приземляющиеся, он быстрее, она медленнее. Когда их дыхание выравнивалось, он шептал ей в ушко, щекоча губами. Ромашка блаженно улыбалась и потягивалась, выползая из-под него.

Они лежали в дымке тающих ощущений, потом он дотрагивался до нее, и все начиналось снова. Они истязали друг друга, не думая о завтрашнем дне и вообще ни о чем, пока не обретали ощущения пустоты. Потратив последние силы, они оставались в измятой постели, уставив глаза в темный наполненный вселенским покоем потолок.

Зудин не испытывал угрызений. Ведь не он гнал ее пастись на луг с блудливой травой. Сама пошла. Он просто не остановил. Но и в стороне не остался, пошел с ней. Больше не хотелось ее выгуливать, хотелось смотреть, как она отдается разврату, красивая, здоровая, молодая удовлетворяет себя при помощи какого-нибудь дикого извращения, которое не совместимо с красотой, а идет наперекор ей, как смерть — жизни. Ведь порок — это и есть умерщвление себя, только с удовольствием, как открытие вен в горячей ванной.

Стоило Ромашке округлить губы и ему тут же хотелось дать ей в рот, засунуть член в нее по самую глотку, как во влагалище; чтобы она сосала, двигая головой и зажмуриваясь от удовольствия. А потом кончить, пуляя ей в горло жирными каплями, и видеть как они стекают на язык с ровных ослепительно белых зубов. Когда он это делал, он хватал ее за голову и финишировал короткими кроличьими движениями, согнувшись пополам, добирая последние самые вкусные мгновения.

Почему это медленное самоубивание так возбуждает? Почему вместо любви к этой Красоте, выкроенной по идеальным лекалам, которая нуждается лишь в последней эмоциональной точке, хочется страсти — долгого изнурения, которое лишь манит удовольствием, а на самом деле только дает короткие передышки и изнуряет, изнуряет, изнуряет… Свежего мяса нам мало, нужна приправа.

Он сравнивал ее с Ольгой. Они стоили друг друга, но между ними была огромная разница. Одну он окрасил в белое, другую в красное. Он взял уже свое от Ромашки и должен был оставить ее. Оставить… Выбросить, как пустую бутылку, из которой пил не один он, но никто не напился, а только узнал жажду. Но выбросить было жалко. Хотелось спрятать ее и хранить, красивую недопитую бутыль, и держать под рукой, чтобы доставать и любоваться, вертеть в руках, нюхать и по глотку отпивать.

Ромашка открыла глаза и села. Утро казалось волшебным. Чистый как хрусталь свет лился в окно. С улицы доносились звуки проснувшегося города. Она сбросила одеяло, опустила ноги на пол и потянулась. Он пошевелился, почмокал во сне губами. Она оглядела его длинное мускулистое тело, круглые, покрытые пушком ягодицы, и накрыла, как укрывала ее мать, с головой, оставив одно лицо. И засмеялась, таким смешным он казался.

Ее съемная квартира со старой безвкусной обстановкой и в конец разбитым диваном, была для нее как эдем. Весь мир, который смотрел на нее в окно, казался рожденным только что, вместе с весенним утром, появившимся на свет для нее с Зудиным. Она посмотрела на скомканное кулем одеяло и поняла, как это хорошо — любить, как хорошо быть женщиной, самой счастливой женщиной на свете.

Она чистила зубы и смотрела на себя в зеркало. Даже такая, еще неумытая, непричесанная, немного опухшая со сна, она была безумно хороша. Круглые груди с пухлыми сосками были свежими как у девушки-подростка. Талия и плоский живот были безупречны. Ей пришла мысль, что неплохо бы им с Романом пофоткаться. Нет, лучше видео. Тогда надо пригласить профессионала. А почему нет? Если есть что показать? Снимают же видео подружки. А ей, как говорится, сам Бог велел.