Междуцарствие (рассказы)

Бывший неподалеку С.П.Жихарев (старший) отпишет 6 июля 1829 года к А.И.Тургеневу: "Сидит один взаперти, читая и толкуя по-своему Библию и отцов церкви". Идея о том, что Дух Времени равен Святому Духу, окончательно располагалась в мозговом лоне Tschaad'a. Интересно, испытывал он от этой мысли трепет или, хотя бы, чувство глубокого удовлетворения?

Выволочка Пушкину

"Мое пламеннейшее желание, друг мой, - видеть вас посвященным в тайну времени. Нет более огорчительного зрелища в мире нравственном, чем зрелище гениального человека, не понимающего свой век и свое призвание. Когда видишь, как тот, кто должен был бы властвовать над умами, сам отдается во власть привычки и рутинам черни, чувствуешь самого себя остановленным в своем движении вперед; говоришь себе, зачем этот человек мешает мне идти, когда он должен был бы вести меня? Это поистине бывает со мной всякий раз, когда я думаю о вас, а думаю я о вас столь часто, что совсем измучился. Не мешайте же мне идти, прошу вас. Если у вас не хватает терпения, чтобы научиться тому, что происходит на белом свете, то погрузитесь в себя и извлеките из вашего собственного существа тот свет, который неизбежно находится во всякой душе, подобной вашей. Я убежден, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле... ...будьте здоровы, мой друг. Говорю вам, как некогда Магомет говорил своим арабам - о, если бы вы знали!".

(1829, март-апрель)

Что ж, Tschaad "...предался некоторого рода отчаянию. Человек света и общества по преимуществу сделался одиноким, угрюмым нелюдимом... Уже грозили помешательство и маразм" - Жихарев.

Да и сам он признается позже графу С.Г.Строганову, что был тогда во власти "тягостного чувства" и, как передают его слова графу Д.В.Давыдову, был близок к сумасшествию, "в припадках которого он посягал на собственную жизнь".

В таком, собственно, состоянии о России он и рассуждал. Конечно, к моменту окончания письма Tschaad о Пановой уже не думал и адресатке его не отправил.

Окончательная дата и место написания письма "1-го декабря 1829 года, Некрополис", а начинается оно словами, известными каждому нашему интеллигенту: "Сударыня, именно ваше чистосердечие и ваша искренность нравятся мне более всего, именно их я более всего ценю в вас... откуда эта смута в ваших мыслях, которая вас так волнует и так изнуряет, что, по вашим словам, отразилась даже на вашем здоровье? Ужели она - печальное следствие наших бесед? Вместо мира и успокоения, которое должно было бы принести вам новое чувство, пробужденное в вашем сердце, - оно причинило вам тоску, беспокойство, почти угрызения совести".

Бог с ней, с Пановой, но все же интересно, кто ж виноват-то в том, что от бесед возникло непредусмотренное чувство? И - если не Пановой, то кому, собственно, все это написано?

Холера

В 1830 году в Москву явилась холера... Эта эпидемия возникла лет пять до того в Астрахани, сначала между заезжими купцами, а затем и среди местных жителей. Истребив несколько сот душ, холера ушла из низовий Волги в Саратов, к августу же 1830-го года уже приблизилась к Москве, где в воздухе появились тучи необыкновенных мошек, по словам здешних армян - морового поветрия.

В сентябре в первопрестольной дважды в день печатаются полицейские бюллетени, холерных хоронят на специальных кладбищах. Город оцепили. Составился комитет из почтенных жителей, богатых помещиков и купцов, каждый из которых взял под опеку одну из частей города. В несколько дней было открыто двадцать больниц, все - на пожертвованные деньги. Медицинский факультет университета привел себя в распоряжение холерного комитета, и оставался там до конца заразы - безо всякого, разумеется, вознаграждения.

Повсюду расставлены блюдечки с хлором. Tschaad ходит по Москве и продолжает думать о том, какой же важный урок должна дать миру Россия. В первопрестольную приезжает Николай Павлович, а Чаадаев, растрогавшись всем, что погибелью грозит, пишет брату о том, что "ты уверен, что я тебя люблю, потому что ты сам можешь понять. Могу тебе только сказать, что это правда, и что я это знаю, и что мне это величайшее утешение".

На заставах, у окраинных домов жгут смоляные бочки, деревенские на груди носят ладанки с чесноком. И все доставляемые письма проколоты и пахнут ладаном.

Авдотья Сергеевна Норова собралась с духом и пишет Tschaad'у, а в письме - просьба заботиться о здоровье, которое "необходимо для блага всех нуждающихся в примере на жизненном пути". Потом - еще, просит писать полный адрес (предполагая, что ответные письма пропадают), то есть указывать не только Дмитровскую область, но и Московскую губернию ("в России есть три Дмитрова").

Tschaad мучительно ответил, назвав ее в письме "дорогим другом", а затем - почему-то признался в том, что души их навеки соединены, задав, впрочем, довольно неделикатный вопрос о том, чем именно он может уменьшить ее страдания. Создается даже впечатление, что во внутренних пространствах Tschaad'a образовалась какая-то каморка, где имеет место нечто, похожее на человечность.