Между Сциллой и Харибдой

Каменный мешок, в котором очутился Хоб, видимо, сохранился еще со времен Инквизиции. Деревянная кровать. Единственный деревянный стул. Каменный пол — тускло-рыжий, хорошо вымытый. Сбоку столик с умывальным тазом. Биде. Окно высоко над головой, слишком узкое, чтобы из него мог выбраться хоть кто-нибудь, кроме лилипута с альпинистским снаряжением. Камера находилась в стенах тюрьмы Форталеса в районе Ибицы, называемом Дальт-Вилья. Это самая высокая точка города — над Римской стеной, над карфагенскими и арабскими древностями. На одну из стен падал ясный, яркий до осязаемости солнечный луч. Из звуков сюда долетали только отдаленные крики торговцев с находящегося внизу рынка.

Хоб ничего не делал — просто сидел. Он целые годы раздумывал о медитации и порой бывал близок к тому, чтобы заняться ею. В качестве концепции она весьма привлекала его. Особенно он восторгался медитацией в випасане. Идея научиться созерцанию для него была просто бесценна. Хоб обожал созерцание. Он находил его все более и более желанным, поскольку умение созерцать — качество, которого ему ужасно не хватало. Хоб частенько пытался медитировать во многих городах и весях, где жил, но в его попытки всегда вторгались суета и хлопоты повседневности.

В камере заняться было нечем. Полиция не дала ему даже дешевого романа, чтобы как-то убить время, не дала даже испанской газетенки. Хоб не мог постичь почему, но вынужден был признать, что его заключение под стражу — не официальный арест, а скорее требование, чтобы он поговорил с властями. Он не намеревался считать это арестом в буквальном смысле, во всяком случае пока. Постичь причины столь странного поведения невозможно. Кому же дано понять действия полиции даже в родной стране? А уж если мотивы ее поведения столь часто непостижимы, то что уж говорить о Гвардии Сивиль в стране с раздвоенной душой, в скорбной Испании? Быть может, помогло упомянутое Хобом сразу после задержания имя друга — лейтенанта Наварро, лейтенанта Гвардии Сивиль.

Хоб дошел до точки, где уже мог выбросить из головы мысли обо всем этаком. Он сидел со скрещенными ногами в углу, лицом к стене, сидел так уже почти три четверти часа. Его рассудок достиг благословенной опустошенности. Он наконец-то подобрался к сути медитации, вник, ухватил за хвост уловку созерцания, наконец-то достиг рубежа, за которым мирские заботы уже не занимали его. И надо ж было Наварре испортить все, открыв дверь камеры и войдя, громко топая своими черными кавалерийскими сапогами.

— Хоб! В чем дело?! Сержант Диас говорит, что тебя сбросили с самолета на невинных купающихся в Сан-Антонио-Абад.

— Меня не сбрасывали. Я спрыгнул с понтона. И вовсе я не пытался никого ранить. Как раз напротив. Я старался ни с кем не столкнуться и вполне в этом преуспел.

— Но зачем?! Зачем это тебе понадобилось?! Хоб встал с пола и принялся разминать ноги.

— Рамон, ты же знаешь, зачем мне это понадобилось. Только так я мог оказаться на земле. Мне надо было на землю из-за traspaso.

Больше ему ничего говорить не потребовалось. На таком маленьком острове, как Ибица, не считая миллиона или около того народу, проездом бывающего на нем каждый год, а считая лишь более-менее постоянных жителей, о проблемах Хоба было известно каждому.

— Но, Хоб! Ты опоздал!

— Нет! Сегодня пятнадцатое июля, срок платежа.

— Хоб, — терпеливо промолвил Рамон, — тебе было послано уведомление. Поскольку день святого Франциска Ксавьера приходится в этом году на пятнадцатое, срок твоего платежа был передвинут на тринадцатое июля.

— Они не смели так поступать! — взвыл Хоб. Но сам понимал, что возражает лишь для проформы и проку от споров ни малейшего. Он проиграл.

Глава 60