Между степью и небом

– Хорошо, – уполномоченный капитан спрятал фотографию, завозился с почему-то отказывающейся застегиваться пуговицей нагрудного кармана. – Можете пока не беспокоиться за себя. И вы, – короткий взгляд через плечо, на Зураба. – И ваша санинструктор тоже, – короткий взгляд поверх Михаила (опять же туда, откуда тот давеча наблюдал сам себя). – Особистам я уже сообщил, что по их ведомству вы трое чисты. А вот с нашим ведомством еще придется вам поработать. Но это потом. Пока задача у вас троих одна: поправляться.

Еле шевеля стремительно тяжелеющим языком, Мечников все-таки осилил спросить:

– А какое это ведомство – ваше?

– Оно вам надо? – осведомился уполномоченный.

И исчез, истаял в сумеречной сгустившейся мути.

* * *

А муть все сгущалась, все сумеречнела, роилась беззвучно, тужилась лепить из себя какие-то пока еще неразборчивые размытые тени…

А потом вдруг, ни с того, ни с сего заметилось, что беззвучное это роение на самом деле отнюдь не беззвучно, что так и сочится оно ненавязчивой ядовитой издевкой…

"Думаешь, все вот так и закончилось? Думаешь, закончилось? Думаешь?"

Знакомый голос, очень знакомый, вот только никак не вспоминается чей…

И вдруг – злобный сполох шматует сумрачную сумеречную пелену; стеклянным крошевом брызжет в глаза яростно мельтешащее многоцветье…

…Пронзительный ветер треплет густую заросль кумачовых флагов… Гитлеровских, фашистских флагов?! Э, нет – там, в язвящих алость пятнах-гнойниках порастопыривались не свастики… не совсем свастики – какие-то черные давленые пауки… За ветряным трепыханием не разглядеть их толком, пауков этих; кажется только, будто они отчаянно сучат извилистыми своими ногами – не то в агонии, не то, скорей, мучительно оживая… А сквозь насилуемое ветром беснование кумача нет-нет, да мелькают красно-кирпичные «ласточкины хвосты», знакомый до оскомины купол Дворца Съездов…

Тонкие, копьеподобные древки возмутительных в своей нелепости флагов щетинятся из плотной толпы безлико-одинаково крепких парней, и несется оттуда, из толпы этой ревливое «…разрушим… до основанья, а затем… мы наш, мы новый мир…»

…Ярко освещенный, как-то не по-современному нарядный зал… огромный, плотно забитый людьми… так плотно, что множество кажется одним многолико-безликим существом… трибуна с эмблемой в виде белоголового растопыренного орла, скогтившего пучки не то дротиков, не то молний… седой благообразный человек с прозрачно-стеклянными глазами в мудрой сетке морщин… «Мы не посчитаемся ни с какими расходами, мы пойдем на любые жертвы, но исполним свой святой долг: установим и утвердим новый мировой порядок, в котором не останется места для…»

…Огромная впадина – гигантский амфитеатр под низким ненастным небом; головы, головы, головы – сотни тысяч непокрытых голов под ледяной моросью, густая россыпь молодых лиц, ободинаковленных бездумным истовым умилением… Помост, на нем – прозрачный куб, а внутри, как в аквариуме – скособоченный снежноодеянный дряхлец в тиаре… Дрожащий немощный голос, превращенный в громоподобие тем самым электричеством, которое так, в общем-то, недавно избавлено от клейма диавольского искушения… «…Молодёжь призвана помочь в постройке новой исторической эры…»

…Клубная эстрада, пыльный серо-голубой задник обвисает неопрятными складками, в свете тусклой, тоже пыльной какой-то рампы, среди расшвырянных президиумных стульев корчится, завывая, лысый толстяк в расхристанной тройке… А над ним, разметав не то в благословении, не то в проклятии мослатые крылья рук, дыбится смутный человечишко, превращенный скрещенными лучами направленных снизу «юпитеров» в этакого ослепительного гиганта… И громовый мегафонный бас по-хозяйски утюжит завывания бесноватой толпы:

– Именем исполненного благодати Сандея Аделаджи передаю тебе его дар, дабы проповедовал ты неустанно волю Посольства Божия! Ставлю тебя над людьми, чтобы ты разрушал старый порядок и утверждал новый порядок на этих землях!..

…Гулкий, до стерильности выполосканный светом ангароподобный зал. Вдоль стен – скульптуры. Дискоболы, копьеметатели, всадники… Истинно античные благородство поз, динамизм, лаконичность… Но вместо мрамора – голое мясо настоящих освежеванных тел и туш. А меж постаментов – неторопливые философичные созерцатели. «Высокая эстетика смерти… Новое ви́дение… Без жалости, решительно ломает клетку отжившей морали, утверждает новые законы, свои… Помилуйте, да на дворе – двадцать первый век! Нет-нет, эволюция – это скучно. Истинный гений нетерпелив, истинный гений признает только революционный путь… Жертвы? Ну и что? Новое – это всегда чья-то гибель… Как вы ска?.. Как? Кто это призывает не ждать, пока поспеют, а поедать недозрелые?.. Скульптор? И я?! И вообще все «ломатели старого»? Какой кровавый понос?! От недозрелых? А-а, так вы – хе-хе! – реакционер?!»

…Обшарпанные, разрисованные похабщиной стены, густой табачный чад, сдержанное перешептывание, выдохи, шорох… чей-то голос, балансирующий на сломе в надрывный кашель: