Между двух миров

Сказал ли кто-нибудь конвоирам Ланни, что им разрешается попугать двух stranieri[24] и поучить их почтению к пресвятой деве и папе, к древним римским «fasces» и новой Римской империи? Или же то было их собственное вдохновение, национальный юмор, стихийный вклад в дело фашизма? Как только машина оказалась за пределами Romae beatae — благословенного Рима, — они стали рассказывать друг другу, какого мнения они об этих двух кровопийцах и что еще может случиться с ними, прежде чем они покинут землю Италии. Солдаты употребляли самые хлесткие словечки родного диалекта, и ни Мари, ни Ланни не понимали их, но злобный тон был достаточно красноречив. Оба они догадывались, что их нарочно пугают; но как знать, не будут ли слова претворены в дело? Пропуск они получили только устный, и вряд ли представится возможность апеллировать к властям по пути.

Они могли делать только одно — ехать и ехать возможно быстрее. Мари не умела править — стало быть, все зависело теперь от Ланни. Он положил руку на рулевое колесо, устремил глаза на правый край извилистой дороги и вел машину, не глядя по сторонам, не видя быстро меняющегося ландшафта Италии, сосредоточив все внимание на одной цели: отмахать поскорее все 500–600 километров пути.

Мари не могла взять его за руку из боязни помешать ему править. Она могла только держаться за край его пальто и шептать слова любви и утешения. Все образуется: поездка кончится, и они будут дома, в безопасности. Эти бедные дурни не имеют власти над ними, они могут только болтать. Мари шептала по-английски, боясь, что бедные дурни понимают французский язык. Она избегала всего, что могло бы их раздражать.

Не добившись никакого отклика со стороны иностранцев, конвоиры решили переменить тему. Они знали, что этот надменный молодой американец путешествует с красивой француженкой, которая не жена ему, и вот они принялись строить догадки, что делает эта пара, когда остается наедине; это дало пищу их воображению, и они стали усердно разрабатывать новую тему, не скупясь на подробности.

Мари чувствовала, что ее спутник дрожит, и дрожь эта передалась ей. Она начала быстро шептать, нагнувшись к самому его уху, чтобы он не мог расслышать слова этих животных: — Ланни, молчи! Не все ли равно, что они говорят. Они не посмеют ничего нам сделать. Скоро все кончится, и мы будем в безопасности. Обещай мне, что не будешь отвечать им, что бы они ни говорили! Ты нарушил одно данное мне обещание — не нарушай еще и другого! Они хотят вывести тебя из терпения, они будут рады, если ты дашь им повод наброситься на тебя, может быть, убить. Обещай мне, что будешь молчать.

— Обещаю, — пробормотал Ланни. Он знал, что она права. Он будет философом, будет наблюдать, что делает с человеческой натурой внезапно обретенная власть. Эти люди хуже «дикарей», — кличка, которую они сами себе дали; это варвары, вооруженные современным оружием, наукой и техникой, не только промышленной, но политической и психологической. Во что превратится Италия, если поколение таких людей вырастет и возьмет в свои руки управление страной? Что будет с историей, с музыкой, литературой и искусством? Что принесут эти люди остальной Европе?

X

У Ланни была только одна возможность наказать эту пару; сообразив это, он даже развеселился. Солнце село за холмами, сумерки окутали дорогу, и пряный разговор постепенно стал утрачивать свою прелесть. Они проехали одно селение, где был трактир. Блеснули ярко освещенные окна, из двери пахнуло ароматом жареного мяса, но они промчались мимо, не останавливаясь. По улице они ехали, строго соблюдая установленную законом скорость, пятнадцать километров в час, так что никто не имел права остановить их. Когда они отъехали на некоторое расстояние от деревни, Ланни услышал первые вежливые слова из уст фашистов. Это был итальянский вариант привычной для американцев фразы: «Когда же мы закусим?»

Ланни не замедлил ответить, призвав на помощь все свои познания в итальянском языке: — Мы не будем закусывать, мы едем.

— Но, синьор, необходимо ведь поесть!

— Генералиссимо ничего не говорил о еде. Он приказал, чтобы я как можно скорее выехал из Италии. Смею ли я ослушаться?

Последовало продолжительное совещание. Оно велось шепотом, так что Ланни мог только догадываться о его содержании. Вероятно, они соображают: а не приставить ли ему винтовку между лопатками и приказать просто-напросто остановиться у ближайшего трактира? Или они учтут, что в этом случае придется самим платить за ужин? Правительство, стесненное в средствах, пожалуй, откажется оплатить их счета.

Наконец заговорил старший из конвоиров, и голос его был приторно сладок: — Синьор, если вы будете любезны остановиться и накормить нас, мы обещаем быть вежливыми до конца поездки.

— Разве фашисту разрешается быть вежливым? — холодно осведомился Ланни.

— Мы будем вежливы, синьор. Честное слово!