Меж колосьев и трав

Сразу после того, как организовали колхоз, рядом с пожаркой выросло небольшое строение. Одно время в нем располагалась изба-читальня, потом склад. И многое там странно мешалось и соседствовало: разрезная красноармейская винтовка и мешки с мукой, пыльная гармонь с цветистыми мехами и сотовые рамки на стенах, детали разобранного радиоприемника и полосатые арбузы в углу. Крепко вошло все это в память Гажуллы, помнилось и в войну и после войны. Там работала Александра как раз в то время, когда ушла от него к Прохору. И знал ведь, что не уживется она с Прохором, бросит он ее, как это и вышло впоследствии, но смолчал. Так, может, хоть сейчас сказать все этой девчонке?

Отец Гажуллы когда-то учил сына:

— Ты, сынок, бабу не жалей — у ней три души. Одну выбьешь — а у ней еще две, две выбьешь — а у ней еще одна. Бабу жалеть нечего, себе дороже обойдется.

А Гажулла все-таки жалел: верил в великую справедливость добра. Один только раз отступился от этой веры, да и то себе во вред. Вторая жена, Стеша, досталась ему тихая, работящая. Гажулле помнилось, как в готовности разбить вставшую между ними стену его неласковости, бросалась она выполнять каждое его слово. А он только молчал да неуклюже прятал глаза, в которых не было главного — внимания к ней. От невнимания, как теперь ему казалось, она и ушла из жизни раньше времени: весной сорок третьего в одночасье скосил тиф и жену, и сына Гажуллы. А он был тогда совсем не далеко от них — на станции, отпущенный на время по ранению домой. Но началась весна, рухнули дороги, и он вынужден был вернуться с полпути.

А уж кого и любить-то было, как не Стешу — тихую, ласковую.

И кто виноват во всем? Прохор? Александра? А может быть, он сам… «Нет, поговорить надо с Валькой, обязательно поговорить», — решил он.

— Ты бы сходил проверил плуг Кузнянного, — сказал он Самсонову. — Не видал ведь ты его еще.

— Ладно, — ответил миролюбиво тот, — схожу.

— Когда? Времени-то уже сколько!

— Сейчас и посмотрю.

Вслед за Самсоновым пугливо поднялась и Валька.

— А ты куда? — попробовал остановить ее Гажулла.

— Пойду я, — неопределенно ответила она.

«Боится, — решил Гажулла. — За него боится. Значит, далеко зашло».

На краю поля Самсонов возился с плугом.

— Слышь, Николай, — сказал ему Гажулла, — что я тебе скажу… Оставил бы ты девку в покое. Не по себе дерево рубишь. Ты посмотри на себя!

Самсонов только насмешливо улыбнулся, закручивая гайку.

— А ты ей кто, отец?

— Брось, Николай… Я по-серьезному.

— И я тоже!

Ближе к полудню, на дальнем загоне остановил трактор Гажуллы председатель.

— Что ж пашешь ты так, Федор Матвеевич? — сказал председатель, разминая в руках комок земли. — Мало напахал!

— Да дожди мешают, — оправдался Гажулла. — И людей нет. Кравцов заболел, Кузнянного в армию призвали, Ивасюк в институт поступает. Самому вот за рычаги пришлось сесть.

Председатель выглядел неважно: даже в голосе чувствовалась усталость, а под глазами от пыли и постоянного недосыпания залегли темные тени.

В последнее время колхозу не везло с председателями: то неумехи, то склонные к выпивке попадались, а предпоследний и не пил, и дело как будто знал, а толку все равно не получалось. Он цели, назначенной, им самим себе, никак достигнуть не мог: побежит куда-нибудь, да на полдороге и свернет, и так весь день бегает — никак до места добежать не может.

А Григорий Иванович ничего, старался, да, видно, нелегко ему приходилось…

— Вы бы прислали на помощь кого, — попросил Гажулла.

— А кого? Сам знаешь, некого.

— Да хоть механика пришлите, — рассердился Гажулла. — Избаловался он у вас совсем.

— Ладно, пришлю…

Председатель чего-то тянул, что-то расстраивало и мучало его.

— Федор Матвеевич… А ведь я к тебе с просьбой. Выйди ты как-нибудь из положения. Нельзя нам нынче без зяби оставаться, никак нельзя.

— Да я что, — удивился Гажулла. — Все, что от меня зависит…

— Вот и хорошо. За ребятами тут присмотри, — обрадовался председатель. — А механика я тебе пришлю. Завтра же и пришлю.

«Чудак ты, Григорий Иванович, — «присмотри», — глядя вслед уходящему газику; думал Гажулла. — Неужто и ты, как прежние? Да нет, вроде не такой…»

За ужином повариха Марфа рассказывала:

— Давеча вас не было никого, придремала я и слышу, будто гуси в сенях солому щиплют. «Опять, думаю, Вася дверь на щеколду не закрыл». Как всполохнулась вся, а и нет никого.

Гажулла давно замечал, какая-то вялая стала Марфа в последнее время. Жизнь ею ощущалась только в заботах о других, и скорый переезд в село, при ее поздних бабьих годах и одиноком житье в четырех стенах, был для нее, как сказал бы Самсонов, зарезом.

В другой раз Гажулла с удовольствием послушал бы рассказы Марфы, но сейчас его беспокоило отсутствие Самсонова. Уже потянуло туманом из низины, уже багряные листья терновника начали гаснуть один за другим, становясь пепельными, а его все не было.