Мэтр и Мария

– Великий, повсюду их люди. Едва уничтожу я гниль, как новая порча находит носителя своего. Главное, самонадеянные египтяне не соблюли конспирацию. На радостях пир там устроили для населения в честь сына Марии, неосторожные.

– Как назвали его?

– Иегошуа. Простому мальчику преподнесли столько всяких даров, что, конечно же, вызвало подозрение. А главное, про звезду говорили. Конечно же, зависть взыграла и некоторые доложили священникам.

– Понятно. Как жаль!

– А еще посланцы из Александрии вручили Иегошуа символы царской власти – золото, ладан и смирну.

– Они подарили символы прилюдно? Самонадеянные, что же они натворили!

Хордос опустил свою голову, помолчал.

– Шимон, ты все делаешь тайно и бережно. Твои ликвидации неугодных всегда безупречны, никакая собака еще не дозналась, куда пропадают предатели трона. Но это новое дело потребует совершенно иного подхода. Возьми своих воинов, поезжай в Бейт-Лехем.

Он посмотрел, наконец, в глаза Шимона. Два безжалостных взгляда встретились.

– Там убейте младенцев. Всех от рождения и до года, – царь потупил свой взгляд, – надеюсь, их будет немного.

Шимон в этот раз не сразу ответил «Исполню» на приказание. Встал и застыл, будто столб соляной. Не ослышался он? Шимон, сей могучий бесстрашнейший воин, Шимон, безжалостный тайный палач, который не мог рассуждать о приказе. Исполнение воли царя – как стремление в жизни. Но повеление умертвить невинных младенцев… Хордос что, обезумел?

– Господин, – Шимон, наконец, прохрипел. – В народе и так говорят про убитых вами жене вашей, братьях, и родственниках многочисленных, и друзьях, и поэтому ропщут.

Хордос поморщился. Как мучителен этот вопрос!

– Да, говорят, я жесток, и я знаю. Даже Цезарь Великий сказал про меня, что лучше быть жирной свиньею у Хордоса, чем быть его родственником. В том смысле, что свиньи подольше живут у меня, чем братья и жены.

И царь засмеялся. Он горько так засмеялся, как, наверно, не раз в уединеньях своих он смеялся, когда о поступках кровавых задумывался и в смехе гортанном о них забывался.

Успокоившись несколько, Хордос стал спрашивать:

– Почему же все метят в цари? Сколько их, претендентов? Я множество их истребил, когда в молодости освобождал от разбойников все районы страны иудейской и самарийской. Что ни вождь – то потомок Давида, что ни Имашиах – то царского рода. Не говоря о действительно принадлежащих к роду властителей, кто вправе претендовать на царство мое.

Выплеснув гнев, неожиданно подступивший, царь подошел к своему раболепному исполнителю и сказал:

– Пусть и великие и ничтожные вещают так обо мне, как о Ваале, детей поедающем. Пусть. Но мне, как мужу, главе государства, свершать приходится то, что настраивает население против меня. Надо делать и то, что народ не поймет, или пока еще он и не должен понять. Есть государственный интерес, тайна и замыслы, в которые нельзя до времени свой народ посвящать. Так прояви жестокость и ты, мой Шимон! Скачите. Убивайте прилюдно детей, чтобы стон там стоял, чтобы вся Иудея услышала бы об этой резне. Чтобы никто не усомнился, что малых деток не осталось более в том городке.

Он стал ходить по комнате, глядя себе под ноги, тихо говоря:

– Мне – грехом больше, грехом меньше, все равно. Пусть меня считают извергом в веках. В конце концов, поймут, что лучше, чем при моем правлении, не жили иудеи.

И снова прошептал:

– Надеюсь, их будет немного. Но главное… Подойди, Шимон.

Что могло быть главнее приказа об убийстве детей?

Хордос зашептал что-то в ухо палача. А после скомандовал:

– Сам. Только сам. Сейчас же!

Хордос подтолкнул к выходу исполнителя своей воли. Выскользнул из комнаты Шимон, и царь не сомневался, что сейчас же воин этот будет на коне, и поскачет выполнять очень важный приказ в городок, над которым сияла звезда. А сам он, тревожимый думами, обратно пошел по тайному ходу в покои свои.

Что он наделал сейчас?! И не поворотить уже события. Так подобает царям – принимать рапоряженья жестокие. Без этих решений его бы давно растоптали. Хордос даже жену свою погубил, любовь своей жизни. Только любовью объяснялся его приказ умертвить свою Мирьям, если он не вернется от римлян. Чтобы больше она никому не досталась.

Евангелие от Шимона

Старый Матфей мог проснуться средь ночи, ворочаться, и понять, наконец, что опять не удастся уснуть до утра. Он спускался тогда в темноту, где животные спали, потом выходил на узкую улочку, садился у источника теплой воды и в небо смотрел.

В эту ж ночь так случилось, что он не один оказался на улице. Какие-то тени скользили вдоль стен, как будто лазутчики змеями проползали и приближались к дому, в котором отдыхала семья Иосифа из Нацерета. Вот уже тени проникают в дом с новорожденным.