Метод Сократа: Искусство задавать вопросы о мире и о себе

СОКРАТ. Что же это такое – мужество?

ЛАХЕТ. Если кто добровольно остается в строю, чтобы отразить врагов, и не бежит, это и есть мужественный человек.

СОКРАТ. Ты ответил не на задуманный мною вопрос, но совсем на другое. Ну а если он, убегая и не оставаясь в строю, продолжает сражаться с врагами? Нужно дать определение, которое включает и его. Я хотел у тебя узнать о людях, мужественных не только в бою, но и среди морских опасностей, в болезнях, в бедности и в государственных делах, а вдобавок и о тех, кто умеет искусно бороться со страстями и наслаждениями. Попытайся же снова определить мужество: каким образом во всех этих различных вещах оно оказывается одним и тем же? Или ты и сейчас еще не постигаешь, что я имею в виду?

ЛАХЕТ. Не очень.

СОКРАТ. Но я подразумеваю вот что: если бы я спрашивал относительно скорости – что это такое, скорость, встречающаяся нам и в беге, и при игре на кифаре, и при разговоре, и при обучении, а также во многих иных вещах, – разве не так поставил бы ты вопрос? Вот ты и попытайся, Лахет, точно так же определить мужество – что это за способность, которая во всем остается самою собой и потому именуется мужеством.

ЛАХЕТ. Мне кажется, мужество – это некая стойкость души: так и надо сказать обо всем, что по природе своей связано с мужеством.

СОКРАТ. Конечно. Но мне-то кажется, что не всякая стойкость представляется тебе мужеством. Я догадываюсь, мой Лахет, что ты причисляешь мужество к самым прекрасным вещам.

ЛАХЕТ. Да.

СОКРАТ. А если она сопряжена с неразумностью? Разве не окажется она, напротив, вредной и злокозненной?

ЛАХЕТ. Да.

СОКРАТ. Назовешь ли ты прекрасным что-то такое, что будет злокозненным и вредным?

ЛАХЕТ. Это было бы неправильно, Сократ.

СОКРАТ. Следовательно, такого рода стойкость ты не признаешь мужеством, поскольку она не прекрасна, мужество же прекрасно.

ЛАХЕТ. Ты молвишь правду.

СОКРАТ. Итак, по твоим словам, мужество – это разумная стойкость?

ЛАХЕТ. Видимо, да.

СОКРАТ. А знаем ли мы, по отношению к чему эта стойкость разумна? Ко всему – и к большому, и к малому? Например, если бы кто-нибудь упорствовал в разумном расходовании денег, зная при этом, что, потратив эти деньги, он приобретет большее, назовешь ли ты это мужеством?

ЛАХЕТ. Нет, конечно, клянусь Зевсом.

СОКРАТ. Таким образом, наше определение включает случаи, которых оно включать не должно, и при этом не включает тех, которые должны в него входить. Возьмем мужа, что проявляет стойкость в войне, поскольку он знает, что другие ему помогут, – назовешь ли ты стойкость, основанную на такой разумности и предусмотрительности, мужественной или же скорее припишешь это свойство тому, кто стремится оказать сопротивление и устоять, не зная, что помощь идет?

ЛАХЕТ. Тот, кто не знает, что помощь приближается, кажется более мужественным.

СОКРАТ. Но такая стойкость будет менее осведомленной и менее разумной. Право, мне начинает казаться, что мужество и вправду может быть неразумной стойкостью! Ну и что же? Хорошо ли, по-твоему, находиться нам в таком положении?

ЛАХЕТ. Нет, нисколько.

СОКРАТ. Мой Никий, приди же на помощь, если ты в силах, своим друзьям, терпящим невзгоду в словесной буре: ты видишь, в каком мы сейчас затруднении. Сказавши нам, что именно ты считаешь мужеством, ты высвободишь нас из пут и подкрепишь своим словом то, что ты мыслишь.

НИКИЙ. Мне часто доводилось от тебя слышать, что каждый из нас хорош в том, в чем он мудр. На самом деле мужество сводится к своего рода мудрости, или знанию.

СОКРАТ. Мне представляется, Лахет, что он называет мужество некой мудростью. Ответь же, Никий, какую именно мудрость ты считаешь мужеством; ведь не премудрость же игры на флейте.

НИКИЙ. Я имею в виду науку о том, чего следует и чего не следует опасаться как на войне, так и во всех прочих делах.

ЛАХЕТ. Ты говоришь вздор. Разве, например, врачи не знают, чего надо опасаться в болезнях? Может быть, ты как раз врачей и называешь мужественными людьми?

НИКИЙ. Нет, вовсе нет. Врачи знают лишь то, что полезно или вредно для здоровья. Они не знают, чего следует бояться и остерегаться.

СОКРАТ. Значит, если вспомнить поговорку, то на самом деле не «всякая свинья» может обладать знанием и быть мужественной. Я говорю это вовсе не в шутку, но полагаю, что человек, произносящий эту пословицу, не допустит мужественности ни у одного из животных, а также и не признает какое-либо животное настолько мудрым, чтобы можно было сказать, будто знание вещей, известных лишь немногим людям из-за трудности их постижения, можно приписать льву, или пантере, или какому-то вепрю.

НИКИЙ. Я и не думаю называть мужественными ни зверей, ни какое-либо иное существо, не страшащееся опасности по неразумию и потому бесстрашное и глупое. Я считаю, что бесстрашное существо и существо мужественное – это не одно и то же.

СОКРАТ. Все же есть еще одна проблема. Никий, знаешь ли ты, что с самого начала нашей беседы мы рассматривали мужество как часть добродетели?

НИКИЙ. Конечно, знаю.

СОКРАТ. Хорошо, я еще вернусь к этому вопросу. Теперь же ответим: чем является знание того, чего стоит бояться? Сейчас я тебе скажу, что мы думаем; если же ты с этим не согласишься, укажи это нам. Считаем же мы, что опасное – это то, что порождает страх, безопасное же, наоборот, его не порождает. Страх в свою очередь порождают не возникающие и не наличные беды, но ожидаемые: ведь страх – это ожидание грядущей беды. Значит, Никий, ты слышишь наше мнение, состоящее в том, что опасностью мы считаем грядущее зло, безопасным же – отсутствие ожидания зла или добра. А ты думаешь так же или иначе об этом предмете?

НИКИЙ. Точно так же.

СОКРАТ. И ты объявляешь знание этих вещей мужеством?

НИКИЙ. Совершенно верно.

СОКРАТ. А ты, Никий, согласишься с нами, что относительно одних и тех же вещей существует одно и то же знание, касается ли это будущего, настоящего или прошлого?

НИКИЙ. Да, конечно, и я так думаю, мой Сократ.

СОКРАТ. Следовательно, мужество – наука не только об опасном и безопасном, ибо она знает толк не только в грядущем добре и зле, но и в настоящем, и в прошедшем – в самых различных отношениях, – как и все другие науки.

НИКИЙ. Очевидно.

СОКРАТ. А неужели ты, чудесный мой, думаешь, что может недоставать добродетели такому человеку, коему ведомо все добро во всех его проявлениях – сущее, бывшее и будущее – и точно так же и зло? И что он испытывает недостаток в рассудительности, справедливости и благочестии – он единственный, кому по силам в божественных делах и в человеческих тщательно взвесить, что опасно и что безопасно, и обрести блага, зная, как правильно обращаться к богам и людям?

НИКИЙ. Мне кажется, Сократ, ты говоришь дело.

СОКРАТ. Значит, Никий, то, о чем ты сейчас сказал, – это не часть добродетели, но вся добродетель в целом.

НИКИЙ. По-видимому.

СОКРАТ. И все же мы сказали, что мужество – это часть добродетели.

НИКИЙ. Да, сказали.

СОКРАТ. Но с теперешними нашими словами это не согласуется. Мы дали мужеству столь широкое определение, что оно включает слишком многое. Оно превратилось в форму знания, которое не отличается от других добродетелей. Значит, мой Никий, мы не выявили, что же такое мужество.

НИКИЙ. Кажется, нет.