– Офис президента, Пенносвист слушает.
– Сигурд. Линор.
– Линор. Как делишки?
– Могу я поговорить с отцом?
– Невозможно.
– Срочно.
– Не здесь.
– Вот же, дерьмецо на
– Прости.
– Слушь, это очень срочно. Меня попросили, чтобы он сразу перезвонил. Семейное дело.
– Линор, он сейчас вообще недоступен.
– Где он?
– Ежегодный саммит с Гербером. Август же.
– Елки.
– Бодается с кривой спроса на фруктово-сливочный.
– Сигурд, это может быть буквально вопрос жизни и смерти.
– Он без телефона, милая. Ты же знаешь правила. Гербер же.
– Долго?
– Не знаю. От силы пару дней, может, три.
– Где они?
– Говорить не велено.
–
– Корфу. Какое-то глухое, богом забытое местечко на Корфу. Больше ничего не знаю. Меня убьют, если он просечет, что я тебе сказал. Меня закатают в тысячу банок пюре из ягнятины, а Пенносвисты-младшие станут, наоборот, голодать.
– Когда он уехал?
– Вчера, сразу после тенниса с Гишпаном, около одиннадцати.
– Как вышло, что ты не с ним и не секретарствуешь? Кто будет делать ему «манхэттены» [42]?
– Перебьется. Он меня не захотел. Сказал, только они с Гербером. Мужик с мужиком. Может, они устроят чемпионат по рукоборью? Или потыкают друг дружку в ребра, попоют амхёрстовские песенки, постараются вогнать друг дружке нож в спину. Борьба за долю на рынке – дело неприглядное.
– Черт, он велел мне ему позвонить, и это было сегодня утром. Он должен… а бабушка папы с тобой не связывалась, нет?
– Линор? Бог миловал. Она в порядке?
– Да. Слушь, я в полном раздрае. Когда точно, ты думаешь, он вернется?
– На моем рабочем календаре через три дня квадратик, а в нем огромный череп. Что может означать только одно.
– Всё пошло по борозде.
– Слушай, серьезно, если я могу как-то помочь…
– Милый Сигурд. Моя фигня мигает. У меня другой звонок. Переключаюсь.
– Звони, если что.
– Пока… стой!
– Что?
– Где Шмоун? Он взял Шмоуна?
– Чего не знаю, того не знаю. Но это мысль. Попробуй позвонить в «Шмоун и Ньет». Дать номер?
– Издеваешься? Номеров завались.
– Ну пока.
– «Част и Кипуч».
Что, конечно, не значит, здесь и никогда, что все шло как по маслу. Моя неспособность быть по-настоящему внутри и окруженным Линор Бидсман пробуждает во мне весьма естественное противожелание: чтобы она была внутри меня и охвачена мной. Я собственник. Иногда я хочу ею владеть. И это, конечно, не очень стыкуется с девушкой, которую основательно пугает возможность того, что она не владеет собой.
Я дико ревнив. У Линор есть свойство привлекать мужчин. Это не нормальное свойство и не свойство, которое можно выразить. «…», – сказал он, тщетно пытаясь его выразить. «Уязвимость», понятно, плохое слово. «Игривость» тоже не пойдет. Оба обозначают, поэтому оба лажают. У Линор есть свойство некой игры. Вот. Почти бессмыслица, значит, может быть, верная. Линор, ни слова не говоря, приглашает вас сыграть в игру, состоящую в глубинных попытках понять правила этой игры. Как вам такое? Правила игры и есть Линор, ты играешь – тобой играют. Уясни правила моей игры, смеется она, с тобой или тобой. На доску падают гребенкой забо́ров тени: Башня Эривью, отец Линор, доктор Джей, Линорина прабабка.
Иногда Линор поет в душе, громко и ладно, видит бог, практикуется она достаточно, ну а я горблюсь на унитазе или опираюсь о раковину, читаю рукописи и курю гвоздичные сигареты – привычка, перенятая у Линор же.
Отношения Линор с ее прабабкой – штука нездоровая. Я виделся с этой женщиной раз или два, к счастью, коротко, в помещении столь жарком, что чуть не задохнулся. Это маленькая, смахивающая на птичку старушка с острыми чертами, отчаянно древняя. Бодрой ее не назвать. О такой и просто так не скажешь «благослови ее Господи». Это женщина твердая, холодная, женщина ворчливая и насквозь эгоистичная, с обширными интеллектуальными претензиями и, я полагаю, очевидно соразмерными талантами. Она индоктринирует Линор. Они с Линор «говорят часами». То есть Линор слушает. В этом есть нечто кислое и безвкусное. Линор Бидсман не расскажет мне ничего важного об отношениях с Линор Бидсман. Она не говорит ничего и доктору Джею, разве что у мелкого ублюдка припасена против меня последняя карта в рукаве.