Меткая Пуля

— Скажи мне, дитя, с каких пор на тебя напала тоска?

— Не знаю, мама.

— Припомни хорошенько.

— Я думаю, что…

Угадав причину колебания дочери, миссис Брайт прервала ее на полуслове.

— С прибытия сюда, не правда ли?

Диана подняла на мать свои большие голубые глаза, в которых выражалось глубокое изумление.

— Действительно, так, — прошептала она.

— Твоя грусть началась с того времени, когда уехали незнакомцы, оказавшие нам такую великодушную помощь?

— Да, с тех самых пор, — подтвердила девушка едва слышным голосом, опустив глаза и вся зардевшись.

Миссис Брайт с улыбкой продолжала этот странный допрос:

— Когда ты увидела, что они удаляются, твое сердце сжалось, щеки побледнели, ты невольно затрепетала, и если бы я не поддержала тебя, потому что внимательно следила за тобой, моя бедняжка, ты бы упала. Ведь это так?

— Так, мама, — ответила девушка немного тверже.

— И человек, по которому ты грустишь, страдаешь, это…

— Ах, мама! — воскликнула девушка, бросаясь в объятия матери и скрывая на ее груди вспыхнувшее лицо.

— Так кто же это? — настаивала миссис Брайт.

— Эдуард!.. — произнесла девушка едва внятно и зарыдала в три ручья.

Миссис Брайт взглянула на дочь с глубоким сожалением, горячо поцеловала ее несколько раз и тихо сказала:

— Ты видишь, бедное дитя, — значит, у тебя была тайна, раз ты его любишь.

— Право, я не знаю, мама, — простодушно прошептала девушка.

Добрая женщина утвердительно кивнула головой, заставила девушку сесть на прежнее место и сама села на свой раскладной стул.

— Теперь, когда мы объяснились, Диана, — сказала она, — и между нами нет больше тайн, давай побеседуем, детка.

— Охотно, мама.

— Видишь ли, дитя, года и опыт, не говоря о том, что я тебе мать, дают мне право советовать тебе. Хочешь ли ты выслушать мои советы?

— О! Мама, вы знаете, как я вас люблю и уважаю!

— Знаю, милое дитя; я знаю также — потому что никогда не расставалась с тобой с тех пор, как ты родилась, — что у тебя великодушное, благородное сердце, способное на самоотвержение. Я должна причинить тебе глубокое страдание, бедное мое дитя, но лучше растравить рану теперь, когда она еще не глубока, чем прибегать к лечению, как зло будет уже непоправимо.

— Увы!

— Эта зарождающаяся любовь, которая против твоей воли вкралась в твое сердце, не может еще быть очень сильной, скорее ее можно назвать пробуждением чувств к восприятию нежных и возвышающих душу впечатлений, которые служат украшением жизни и составляют отличительную черту женщины. Твоя любовь — на самом деле просто минутная восторженность, вспышка воображения, а не истинная страсть. Подобно всем юным девушкам, ты жаждешь неизвестного, ищешь свой еще не осуществившийся идеал, стремишься к цветистым полям будущего с тем избытком жизненных сил, с той потребностью в новых ощущениях, которая часто в твои годы заставляет смешивать голову с сердцем; но любить по-настоящему ты еще не можешь, — ты и не любишь. То чувство, которому ты отдалась теперь, рождено твоим воображением, сердце тут ни при чем.

— Мама! — перебила девушка.

— Милая Диана, — настойчиво продолжала мать, нежно пожимая ей руку, — дай мне помучить тебя теперь, чтобы избавить впоследствии от страшных терзаний, которые составили бы твое несчастье на всю жизнь. Тот, кого, как тебе кажется, ты любишь, не разделяет твоей любви, не ведает про нее, и ты, вероятно, больше никогда с ним не увидишься. Моим голосом говорит холодный и неумолимый рассудок, выводы рассудка всегда логичны и ограждают нас от многих страданий, тогда как страсть редко бывает последовательна и готовит нам одно лишь горе… Но даже предположим на минуту, что этот молодой человек любит тебя, — все равно ты не можешь выйти за него замуж!

— Но почему, если он любит меня, мама? — робко возразила Диана.

— Бедное безумное дитя! — вскричала мать с движением глубокого сострадания. — Ведь ты даже не знаешь, женат ли он? Но допустим на минуту, что он, как ты полагаешь, свободен, — ведь он дворянин, принадлежит к одному из древних и знатных родов в Европе, состояние его громадно; неужели ты думаешь, что он когда-нибудь откажется от положения в обществе и настолько сломит свою гордость знатного дворянина, что женится на дочери бедного американского скваттера?

— Это правда, — прошептала Диана, закрыв лицо руками.

— Предположим даже невозможное; тогда неужели ты согласилась бы следовать за этим человеком и бросить здесь, в прериях, отца и мать одних, твоих родителей, которых твой отъезд свел бы в могилу от отчаяния, так как ты у них одна? Говори, Диана, отвечай мне, неужели ты согласилась бы на это?

— О! Никогда, никогда! — вскричала девушка вне себя. — Вас я люблю больше всего на свете!

— Хорошо, милое дитя; вот такой я хотела видеть тебя. Я рада, что мои слова нашли путь к твоему сердцу. Этот человек добр, он оказал нам большие услуги, мы крайне ему обязаны — но только и всего.

— Да… да… вы правы, мама! — шептала девушка со слезами на глазах.

— Ты должна видеть в нем только друга, брата, — продолжала мать с твердостью.

— Постараюсь… мама.

— Обещай мне это.