Метели, декабрь

— Я правду говорю. Он и в своем хозяйстве не был никогда хозяином. Поля сам, можно, вроде, сказать, один не обработал. Отец все. Или под отцовым присмотром. Не правда разве, Миканор? — беспощадно обратился он к теперешнему председателю. Тот, рассерженный, не отозвался.

— Ну, от, — Игнат, как победитель, повернулся к Башлыкову. — А теперь ему все хозяйства!

Опять с насмешечкой человека, которого никто не может сбить с единственно правильных позиций, слушал, что возражали ему. Переждав, упорно продолжал гнуть свое:

— От и вы! Откуда? — ринулся уже на Башлыкова. — Из города, видно! Знаете вы хоть, вроде, как отличить гречиху от жита?

— Ты, Глушак, брось ето! — сурово, не без угрозы сказал Дубодел. — Брось свою кулацкую антимонию!

— Игнатко! Помолчи! — запричитала жена. Ухватилась за рукав, хотела отвести в сторону, как от драки. Он нетерпеливо оттолкнул ее.

— Не лезь! — В несдержанной запальчивости крикнул Дубоделу: — Не, нехай он послушает! Потому что не скажете, — обрадованно крикнул он Башлыкову, — про гречку-жито. Не знаете!

Башлыков не спорил, смешно, ни к чему было спорить, защищать себя в такой дискуссии. Достоинство не позволяло унижать себя таким образом.

Игнат махнул беспокойной рукой, как человек, который готов на все.

— Ну, так и быть! Станьте у нас председателем! Пойду! Ей-богу! Хоть зараз! Пойду!

— Ты, Глушак, сказал уже, кулацкие свои штучки брось! — вступился вновь за Башлыкова Дубодел. — За агитацию против представителя власти, знаешь, что?!

— Дела нашего, вроде, не знаете, — Игнат не обращал внимания на Дубодела, видел только Башлыкова, — дак хоть грамоту знаете! А сельскому хозяйству научитесь! Давайте! Пойду! Ей-бо!

Башлыков сказал строго:

— Моей жизнью распоряжается партия. Куда она прикажет, туда я и пойду. Не раздумывая.

— Ну от! — отозвался Игнат с улыбкой, которая значила: я так и знал, не пойдете.

— Ты, Глушак, брось ети шуточки! — снова пригрозил Дубодел. — Далеко заведут они тебя. Запомни!

Игнат не послушал предупреждения Дубодела.

— А я и не шучу, — сказал он задиристо. — Дети вон. Кормить, вроде, надо.

Когда шли улицей, Миканор Глушак отстал, придержал дядьку в кожушке. Башлыков вскоре остановился, оглянулся и увидел, как Глушак что-то недовольно твердит дядьке, тот спорит с ним, оправдывается.

Башлыков подумал, что Глушак, не иначе, хочет отшить дядьку, который неизвестно почему крутится рядом. Согласился, что правильно делает: дядька тут ни к чему. Подумал, однако, Башлыков об этом мимоходом, тревожило его другое — только что пережитый разговор. Было от него на душе муторно, чувствовал потребность разобраться, прояснить…

— Всюду сунуть ему нос надо! — сказал Глушак, как бы оправдываясь.

Башлыков не ответил. Дымя папиросой, показал, что у него своя забота, и забота серьезная.

— Душок нехороший! — сказал он значительно, чуть кивнув на хату Игната. Взгляд, который бросил на Глушака, на Дубодела, говорил, как это важно: «душок».

— Да-а, — сразу поддержал Дубодел. Своим согласием показал, что целиком разделяет мнение Башлыкова, — это серьезно.

Глушак виновато переступил с ноги на ногу.

— Плетет сам не знает что.

— Знает. Хорошо знает, — сказал Дубодел.

В том, как сказал, чувствовались и принципиальность, и серьезность, и мудрое предупреждение: надо быть бдительным…

— От контузии, может… Контуженный был…

Дубодел дернул губами, сказал осуждающе:

— Сердобольный ты что-то, Глушак!

Башлыкова тоже удивили слова Глушака, покладистость его. Подумал: растерялся от услышанного или не хочет, чтобы сочли, что он мстит за злые слова? Или мягкотелость?..

Не додумал, глядя в глаза Глушаку, спросил главное:

— Как он, не занимался такими разговорчиками публично?

Миканор на минуту задумался. Сказал неуверенно:

— Да нет, он не вылазит особенно…

— Что значит — особенно? Значит, бывает иногда?

— Да нет. Можно сказать, нет…

— Опять: можно сказать!

Миканор совсем сник. Преодолел себя:

— Нет.

Дубодел хмыкнул с презрением.

— А летом? Когда нарезали землю? — сказал с намеком. Как бы разоблачая.

Глушак покраснел, подтвердил:

— Схватился за грудки. С землемером…

— Взяли под арест, — Дубодел объяснял Башлыкову. Открыто, преданно. — Отправили в Алешники, в сельсовет.

— Судили?

— Не, отпустили.

— Когда?

— Сразу!

— Кто?

— Гайлис.

— Почему?

Дубодел промолчал. Молчание его сказало больше слов: он, Дубодел, до сих пор понять не может такого фокуса.

— Из-за детей… Пожалели… — отозвался Глушак. Башлыков будто не понял. Вдруг, не докурив, бросил папиросу в снег. Решительно приказал Глушаку:

— Веди!

Глава пятая

1

Часа за три обошли еще десяток хат, осмотрели все колхозное, пообедали у Миканора Глушака.

Было далеко до вечера, когда выехали из Куреней. Башлыков хотел побывать еще в Мокути, одной из самых далеких и глухих деревень района.

За крайними куреневскими хатами начиналось небольшое поле — белый чистый простор. Конь бежал трусцой, не очень-то торопился, поле скоро кончилось, подступил стеною подбеленный молчаливый лес. Вскоре возок нырнул в эту таинственную молчаливость, во владения леса, которому, знал Башлыков, здесь нет конца-края.