Метательница гарпуна

— Мне тоже не нравятся эти песни, — заметил со своего дивана Семен. — Их хорошо слушать, когда ты ничего не знаешь ни о Чукотке, ни о морзянке, ни о туманах… Они годятся где-нибудь в теплой квартире на Арбате, на Крещатике, на Петроградской стороне…

— Люди старались, сочиняли… — продолжал защищать свои записи Роберт.

— Вот именно — сочиняли, — заметил Семен.

— А я бы послушала простую русскую песню. Из старинных, — мечтательно проговорила Маша.

Это были песни ее детства. Их пели в Марковском клубе старики и старухи, чуванцы и юкагиры, носящие древние имена, каких сейчас уже никому не давали, — Иннокентии, Гаврилы, Анемподисты, Марфы, Матрены, Ермилы — потомки казаков из отряда Семена Дежнева. У поющих были большие, выдубленные морозными ветрами плоские лица, узкие, пронзительные глаза. А голоса прекрасные, и пели эти люди с таким проникновением, с такой задушевностью, словно своим пением пытались воскресить тот миг, когда на берег великой чукотской реки высадились странные бородатые люди с голубыми глазами, оборванные, усталые, исхудавшие до костей.

Их большие лодки были дырявы, паруса истрепались в лохмотья. Их язык был чужд местным жителям, и облик не внушал доверия. А в руках они держали копья и длинные, тогда еще неведомые здесь ружья.

«Мы русские», — сказали они. И принялись рубить избы из лиственниц. Постройки эти были удивительны. Особенно поражали чукчей и эскимосов огромные печи, в которых из белой пыли готовилась вкусная еда — хлеб.

Прибывшие втолковали чукчам, что земля эта принадлежит Владычице-государыне, сидящей на золотом сиденье, и зовется она Тиркэрым, ибо светом своим соперничает с солнечным. Жители всей земли обязаны приносить ей подарки. Предпочтительно мехами.

Местные старейшины, посовещавшись между собой, сказали, что они не прочь считаться подданными Солнечной Владычицы, но подарки принесут, когда сочтут нужным, и тем, чем сами захотят одарить далекую государыню. Попытались казаки силой и оружием взять подарки, но наткнулись на такое сопротивление, что пришлось оставить эти попытки. Приезжие стали обживаться на неприветливой, студеной земле. Взяли себе жен из юкагирского, эвенского и чукотского племен, но назвали женщин своими именами и обучили русским песням, ибо только через эти песни они как бы возвращались к себе, на пестрые приречные луга, на ласковую, родящую хлеб ниву, к зеленым дубравам…

Сотни лет истекли, истерся облик казаков, пройдя через многие поколения, восстановились лица юкаганов, эвенов и чукчей, возникло новое племя чуванцев, а имена и песни остались. Иннокентии, Гаврилы, Анемподисты, Марфы, Матрены, Ермилы пели «Ой, мороз, мороз!», «Комарика», свадебные напевы и похоронные причитания…

И Маша каждый раз, когда ей удавалось послушать настоящую русскую песню, вспоминала свое детство, низкий просторный зал сельского клуба и этот хор, составленный из Иннокентиев и Гаврил, Марф и Матрен.

— Почему сейчас некоторые русские молодые люди не любят своих песен? — с вызовом спросила Маша у Семена.

— Хотят выглядеть современными, — ответил тот, стараясь держаться тверже, потому что выпитый спирт потихоньку делал свое дело в жарко натопленной комнате.

— Вы только вслушайтесь даже в самую простую песенку — сколько чувства, какие слова! — горячо заговорила Маша. — И везде, где настоящая музыка, там русский напев. Вы слышали Большую симфонию Шуберта?

— Большую — нет, — мотнул головой Семен. — Неоконченную — слушал.

— Я говорю о Большой. Еще ее Девятой называют. Я слушала эту симфонию в исполнении Бостонского оркестра в зале Чайковского. И что удивительно. Начало! Начало — это русская распевная мелодия, самая что ни на есть, русская… Иногда слышишь: «Опять хор Пятницкого!» А чуть зазвучит электрогитара, так радио на полную мощность! Пусть я покажусь старомодной, но всегда буду повторять: еще никто не превзошел русскую песню! Никто!.. Я не так много слушала Чайковского, но когда на мою долю выпадало такое счастье, всегда видела рядом с ним еще двоих — Чехова и Левитана. Они удивительно дополняют друг друга. Для меня эти трое выражают русскую культуру так ясно, так прозрачно, как никто… Правда, у них есть что-то общее? Послушайте начало Первой симфонии, потом прочтите любой зимний рассказ Чехова, вспомните любую зимнюю картину Левитана, и все сомнения исчезнут. Я всегда думала, что это мое личное открытие — эти три имени рядом: Чайковский, Чехов и Левитан. И я сказала об этом одному человеку, который мне очень нравился и, казалось, тонко понимал искусство. Ведь он впервые сводил меня в музей имени Пушкина, показал и объяснил мне французских импрессионистов. С его помощью я постигла, что реализм велик и разнообразен, здоров и оптимистичен. Мне не хотелось выглядеть перед этим человеком, которого я ни вам, ни кому другому не назову, совершенной дикаркой. Потому и сказала ему, как сама соединила для себя три имени — Чайковского, Чехова и Левитана… И вы знаете, что он мне ответил?

Это был риторический вопрос. Семен уже достаточно протрезвел от крепкого оленьего бульона, чтобы внимательно слушать Машу.