Метамодерн

«А кошка-то как хорошо устроилась, – сказала Аля. – Вот бы всех наших таких. Как здорово было бы». С этой мыслью она поднялась, подошла к сумке и стала рыться в ней, что-то бормоча себе под нос. Я подошел и тронул ее за руку. Она вздрогнула и выпустила кошку. Кошка в это время попыталась убежать в кусты, но Мара пнула ее ногой. Кошка запрыгала по кустам, но Мара успела схватить ее за хвост. «Лучше оставьте ее в покое, – сказал я. – Накличете. Идите лучше проводите нас до станции». Мы вышли на дорогу. «Дальше вам идти нельзя, – сказал я. – Дальше живут мои друзья». Я соврал. В действительности никто не жил дальше, но я решил, что все равно безопаснее идти именно так. Мы дошли до станции, сели в электричку и поехали. Меня не оставляло чувство, что за нами следят. Это было какое-то инстинктивное чувство, но оно довольно быстро исчезло – в электричке почти никого не было. Кошка успокоилась и уснула в Алиной сумке. Мы вышли в Кондопоге, пересели на другой поезд и через два с половиной часа сошли на какой-то сельской станции. Мара порылась в сумке, вытащила кошку и запихала ее в сумку. До Череповца нам предстояло идти еще пять часов. Дул пронизывающий ветер. Был уже конец октября, но я помню, как мы с Марой надели новые куртки и вдруг увидели на глазах лежавшего возле нашего вагона бомжа чье-то старое пальто. Мы сразу поняли, что за нами следят. Мара пошла к нему, а я принялся выжимать из одежды и своего и ее содержимое. Бомж открыл глаза, поглядел на нас и сказал: «Хорошие куртки, между прочим». Я сначала не понял, о чем он, а потом догадался, что это куртка, в которую его кто-то когда-то одел. Мы пошли вперед. Я заметил, что на всех женщинах этой страны – почти все с одинаковым типично русским лицом – надеты серые куртки. Со временем я пришел к выводу, что русские просто стали одеваться так, чтобы быть похожими на северных жителей. Особенно когда они пьют – но в конце концов и в этом я убедился сам. На какое-то время эта мысль даже захватила меня. Я даже стал называть время от момента, когда я начинал понимать это, часом езды на восток. Но к тому времени я уже почти любил Россию. Сейчас я не стану описывать все увиденное мной, а скажу только, что более красивого города в моей жизни не было. Мне даже показалось, что я понял смысл этой фразы – «из окна московского вагона». Поколение, которое ненавидело этот город, относилось к нему снисходительно. Я думаю, что главной причиной было то, что Москва все-таки лучше большинства других городов, с которыми ассоциировалась эта категория населения. Почти в каждом храме – особенно в тех, которые были выстроены по русской моде, – можно было увидеть священника, читающего стихи. Я думаю, что это были либо поэты, либо уже пожилые люди, обнаружившие, что они не хуже других людей. Дело не в том, что среди них были великие – я не видел среди них ни одного гения. Я видел только толпу приятных молодых людей, одетых и причесанных не хуже, чем их отцы.

За всем этим чувствовалась подлинная душа, чувство, которого не могла вызвать даже аристократия Петербурга. Это и была жизнь. А мысль, что подобное может происходить во всех столицах мира, мне показалась просто смешной. Я чувствовал, что эта радость отнюдь не личная привилегия каждого отдельного человека, но, может быть, присущее ей первородное чувство, дарованное человеку от рождения. Тут я заметил, что на меня опять кто-то смотрит. Это была женщина средних лет с бледным продолговатым лицом и черными, как смоль, волосами. Она стояла у двери слева от алтаря и смотрела на меня. Я узнал ее. Это была Ирина Кижевич. Ирина несколько раз появлялась в Териоках и почти каждую встречу вызывала во мне тихое отчаяние, от которого я терял дар речи. Она была религиозна, и я не любил ее. Теперь я испытывал к ней симпатию и думал, что после происшедшего в Андреевском монастыре вряд ли мы с ней будем встречаться на религиозной почве. Может быть, она что-то сказала на ухо Филофею? Тогда неудивительно, что он так быстро принял меня за сатаниста. Но Ирина смотрела на меня, и на ее лице было такое выражение, словно она просила разрешения войти. Я махнул ей рукой, и она вошла в церковь.