Метафизика труб

До белого шоколада я не помню ничего: приходится довериться рассказам моих близких, которые я пересказываю. В дальнейшем, информация идёт из первых рук, тех самых, которые пишут.

Я стала ребёнком, о котором мечтают все родители: одновременно тихим и шустрым, молчаливым и присутствующим, забавным и задумчивым, энтузиастом и метафизиком, послушным и самостоятельным.

Хотя моя бабушка и её сладости гостили в Японии только месяц, этого было достаточно. Удовольствие побудило меня к действиям. Мои отец и мать вздохнули с облегчением: после овоща, которого они имели в течение двух лет и бешеного зверя за полгода, наконец-то, у них появилось что-то более-менее нормальное. Меня начали называть по имени.

Прибегая к известному выражению, необходимо было наверстать потерянное время (я не считала его потерянным): в два с половиной года человек должен ходить и говорить. Как и все, я начала с ходьбы. Ничего необычного в этом не было: встать на ноги, чуть не упасть вперёд, удержаться одной ногой, потом произвести танцевальный шаг другой ногой.

Ходить было очень полезно. Это позволяло двигаться вперёд и видеть окружающий мир лучше, чем на четвереньках. А где «ходить», там и «бегать»: бег был чудесной находкой, ведь теперь я могла убежать. Можно было завладеть запретной вещью и умчаться, никем не замеченной, унося её в укромное место. Бегство позволяло избегать наказания. «Бегать» — было глаголом бандитов с большой дороги и всех героев.

Проблема речи была в выборе: что выбрать первым? Я могла бы выбрать такое необходимое слово, как «засахаренный каштан» или «пипи», или же такое красивое название, как «шина» или «скотч», но этим можно было задеть чувства других. Взрослые — натуры обидчивые: им необходимо все классическое для осознания собственной значимости. А я не хотела, чтобы мне делали замечания.

И вот однажды, приняв блаженно-торжественный вид, я в первый раз произнесла то, что было у меня в голове:

— Мама!

Материнский экстаз.

А поскольку нельзя было никого обижать, я поспешила добавить:

— Папа!

Умиление отца. Родители накинулись на меня и покрыли поцелуями. Я подумала, что управляться с ними не так уж сложно. Они были бы менее восхищены и обрадованы, если бы я сказала: «Для кого эти змеи, что шипят на ваших головах?», или E=mc2. Можно было подумать, что они сомневались в собственной личности: они не были уверены в том, что они «папа» и «мама»? Наверное, им было нужно, чтобы я это подтвердила.

Я поздравила себя с выбором: зачем идти по сложному пути, если можно выбрать простой? Никакое другое слово не могло бы настолько удовлетворить моих родителей. Теперь, когда я выполнила свой долг вежливости, я могла посвятить себя искусству и философии: выбор третьего слова был более привлекателен, поскольку теперь мне приходилось учитывать только качественные критерии. Эта свобода опьяняла настолько, что я была в затруднении: я потратила уйму времени, чтобы произнести своё третье слово. Мои родители были только польщены этим: «Ей нужно было только назвать нас. Это важнее всего».

Они не знали, что про себя я разговаривала уже давно. Но правда в том, что произнести слова вслух это совсем другое, это придаёт произнесённому слову исключительную значимость. Чувствуешь, что слово взволновано, что оно чувствует признательность за то, что ему платят долг, и что его чествуют. Произнести слово «банан», значит воздать бананам должное на века.

Ещё одна тема для размышления. Я входила в фазу интеллектуальных исканий, которые длились неделями. На фотографиях того времени у меня такой серьёзный вид, что это выглядит комично. Во мне всегда звучал внутренний монолог: «Обувь? Нет, она не так важна, можно ходить и босиком. Бумага? Да, но она также необходима, как карандаш. Невозможно выбрать между бумагой и карандашом. Шоколад? Нет, это мой секрет. Морской лев? Морской лев это великолепно, он так здорово кричит, но разве он лучше юлы? Юла очень красива. Что лучше, живой морской лев или крутящаяся юла? В сомнении воздерживаюсь. Губная гармошка? Она здорово звучит, но так ли она необходима? Очки? Нет, это смешно и совершенно бесполезно. Ксилофон?..»

Однажды моя мать принесла в гостиную зверя с длинной шеей, чей длинный тонкий хвост заканчивался в электрической розетке. Она нажала кнопку, и зверь жалобно беспрерывно завыл. Его голова начала двигаться по полу туда-сюда, таща за собой материнскую руку. Иногда его тело двигалось вперёд на ножках-колёсиках.

Я видела пылесос не впервые, но я ещё не размышляла о том, для чего он нужен. Теперь я подползла на четвереньках, чтобы быть одного роста с ним; я знала, что всегда надо быть на одной высоте с тем, что осматриваешь. Двигаясь вслед за его головой, я ложилась щекой на ковёр, наблюдая за тем, что происходит. Это было чудо: аппарат заглатывал материальную реальность, которую встречал и превращал её в небытие.

Он заменял что-то ничем: такое под силу только Богу.