Место сбора при землетрясении

— Это несправедливо, — упрямо стоял на своем заблуждении Сундукевич.

— Ой, Марк Борисович, да я только рад не ставить под этой халтурой свою подпись. Меньше краснеть придется, — ответил Дрема с достоинством, сильно замешенном на обиде.

— Это почему халтура? — обиделся в свою очередь Кукушечкин. — Почему халтура?

— А что это такое? — отвечал Дрема, швыряя блокнот на сиденье стула. — Шедевр? Шедевры только господь Бог и Марк Борисович делают.

— И чем же тебе не нравятся мои работы? — прищурившись, тихо спросил Сундукевич.

— Нравятся, всем нравятся, — отвечал Дрема с усмешкой, — главное, они клиенткам нравятся. А я уж, извините, устал суетиться под клиентками. Надоело!

— Стоп! — вскинул руки Кукушечкин, как дед на плакате Моора «Помоги голодающим Поволжья». — Стоп!

— Нет уж! — обрадовался Сундукевич оскорблению. — Нет уж, Гоша, пусть он скажет, что ему не нравится в моих работах?

— Все мне в Ваших работах нравится, Марк Борисович. Вы — наше национальное достояние.

— Тоже мне Жан Эффель нашелся!

— Стоп, стоп! Марк, мы же договорились: Дима не ставит автограф под шаржами. Хочешь совет? Никогда не спорь с людьми моложе себя. Мы же договорились: они всегда правы.

— Это почему?

— Потому что нас не будет, а они будут. Молодые нас просто переживут. Вот почему они всегда правы.

— Да, жизнь продолжается, — мрачно согласился Сундукевич, — и продолжается она без нас. Ты знаешь, что она сказала? Папка, говорит, что ты со своей мыльницей перед миллионершами волчком крутишься? Не позорься. Выбрось. Хочешь я куплю тебе настоящую камеру? Мыльница. Представляешь?

— Обиделся? — спросил Кукушечкин с печальной усмешкой. — А что ты хотел, старый? Девочка просто мстит тебя за свое счастливое детство.

— Что мне обижаться? Камера у меня действительно старая.

Причина плохого настроения Сундукевича появилась после обеда. В ее манере одеваться, двигаться и вести себя читалось откровенное желание быть зверски изнасилованной. Причем самым извращенным образом. Выпуклые прелести ее были туго обтянуты и мелко сотрясались под упругие шажки. Вся она шуршала темной материей и мелодично звенела драгметаллом.

— Люсенька! Красавица! Золотце мое! Очень рад тебя видеть! Очень рад!

Очень! — засуетился вокруг нее Сундукевич.

Но суетился как-то робко. На дальних подступах.

— Я тоже рада, папка, — отвечала брюнетка, холодно отстраняясь от него, и, пронзив Дрему мимолетным, но пристальным взглядом, сердечно обняла Кукушечкина:

— Привет, дядя Гоша! Это тебя я должна ознакомить с коллективом и продукцией кондитерской фабрики?

У нее даже голос — темный, с легкой хрипотцой, изобличающей курильщицу — посветлел.

— Вот только не надо мне угрожать, — отвечал Кукушечкин, нежно заключая роскошную женщину в объятья.

— А что такое? Боишься красивых женщин?

— Нет, я боюсь диабета.

— За какие заслуги перед человечеством, красавица моя, умница моя? — пытался обратить на себя внимание Сундукевич.

— Успокойся, папка. Заплатила по штуке баксов за страницу — вот и все заслуги перед человечеством, — отвечала она небрежно, смутив своей откровенностью творческий коллектив, но даже не заметив этого.

— Тысячу баксов за страницу, — в тихом потрясении повторил Кукушечкин.

— Ах, ты моя умница, ах, ты моя скромница, ах, ты моя красавица, — лепетал Сундукевич, — а я читаю — Люсьена Кощей. Смотрю — ты. Замуж вышла?

— Разошлась я со Змеем Горынычем. Фамилию на память оставила.

— Ах, ты моя красавица…

— Отлипни, папка, а? Дай с дядей Гошей поговорить.

— Подождет дядя Гоша, наговоришься еще. Идем ко мне. Я из тебя шедевр сделаю.

— Сделал ты уже из меня шедевр. Снимать будешь анфас. В профиль нос из книги торчать будет. Думаю, дядя Гоша, пластическую операцию сделать, — она прикрыла нос — не такой уж и большой — рукой, унизанной перстнями. — А?

— Не выдумывай, кокетка, — отвечал Кукушечкин, провожая ее томным взглядом.

— Дочь Марка Борисовича? — спросил Дрема, когда закрылась дверь запретной комнаты.

— Красивые ноги в женщине все, — рассеянно отвечал Кукушечкин. — Красивые ноги — красивая походка. Гордый стан. Роскошная женщина. Как она тебе?

— Как «Черный квадрат» Малевича, — отвечал Дрема. — Потрясает, притягивает, а чем — не поймешь.

— Дочь, дочь. От первого брака. Не вздумай Марка о ней расспрашивать, — сказал Кукушечкин, по лошадиному кивнув головой, будто отгоняя назойливого овода.

Отчего-то жалко Дреме стало Сундукевича. Весь такой аристократичный. А коленки трещат. И пальцами постоянно хрустит. Весь трескучий, как сухой плетень. Наверное, красивым людям особенно неприятно стареть.

* * *

С Дремой происходило нечто ужасное. Он стремительно терял чувство юмора. Становился раздражительным, обидчивым и мнительным. Дошло до того, что однажды в гневе пнул самого Олигарха. Жизнь его потеряла всякое удовольствие и неотвратимо превращалась в ад. С тех пор как Дрема связался с Кукушечкиным и Сундукевичем, его карикатуры не только перестали быть смешными, но и утратили всякое остроумие.