Местечковый романс

— Я хочу со всеми вами попрощаться, — огорошил нас Шмулик. — Через неделю-другую надолго уеду. Меня командируют в Москву. На офицерские курсы. Увидимся не скоро.

— В Москву? На курсы? — переспросил испуганный отец. — И что ты там будешь делать?

— Учиться.

— Не поздно ли? — съязвила бабушка Роха.

— Учиться, как и умирать, никогда не поздно. Я буду учиться там целых три года. Новой Литве нужны новые, молодые кадры. Конечно, в отпуск буду приезжать, так что так уж легко вы от меня не отделаетесь.

Новость и впрямь была сногсшибательной. Шмулик Дудак — позавчерашний брючник, вчерашний арестант, нынешний заместитель начальника местного НКВД, и вдруг — офицер?! Да на нём шинель будет выглядеть, как на огородном пугале смокинг!

— Все готовы ехать?

— Да, — послышалось в ответ.

— Гиршке переночует у меня, — сказала бабушка. — А вы поезжайте с Богом!

— Кстати, о Боге, — лицо Шмулика расплылось в улыбке. — До отъезда в Москву я ещё успею сделать доброе дело — выступить в одном лице в роли попа, ксендза и раввина и обвенчать мою сестру Полину Дудак с Василием Каменевым, а чуть позже — и Мейлаха Цукермана и его несравненную Малгожату Бжезинскую. Все документы уже готовы. Можете поздравить их с супружеством и пожелать долгой счастливой жизни.

— Мазл тов! — провозгласила мама. — Как только потеплеет, устроим под открытым небом общую свадьбу!

— Мазл тов! — поддержали её все, после чего стали понемногу расходиться.

Мы остались с бабушкой вдвоём. Медленно догорал в лампе керосин. В глубине комнаты чернела сапожничья колодка, и на ней, как памятник деду, стоял чей-то ботинок с высокими отворотами. Спать мне не хотелось, и я стал помогать убирать с праздничного стола пустые тарелки. Бабушка, погружённая в раздумья, долго ни о чём меня не спрашивала, но вдруг с тихой яростью промолвила:

— Может, ты, Гиршеле, мне ответишь, зачем евреям нужны офицеры?

Я не знал, что ей сказать.

— С кем это, сам подумай, мы собираемся воевать? С турками? На кой еврею офицерские курсы? Барон Ротшильд нажил своё богатство не военными операциями, и погоны он не носил. Виленский гаон[52] рабби Элиёгу кроме Моисеева закона — Пятикнижия — никогда никакого оружия в руках не держал.

— Не держал, — постарался я угодить ей, хотя ничего не знал ни о Виленском гаоне, ни о бароне Ротшильде.

— Ты недавно закончил четвёртый класс. Что собираешься делать дальше? Учить Тору в Тельшяйской ешиве не хочешь, быть портным, как твой отец, не желаешь. Кем же ты собираешься стать?

Я пожал плечами.

— Может, подрастёшь и, как твой дядя Шмуле, тоже подашься в советские офицеры?

— Нет.

— От этих твоих слов у меня полегчало на душе. Еврей на чужой земле никем не должен командовать, кроме своей законной жены и детей.

Бабушка принялась мыть посуду.

— Послушай, золотко, — рассуждала она вслух, сливая в ведро воду, — а может, тебя пристроить к парикмахеру? Я поговорю с Наумом Ковальским, нашим родственником. Мотл, ты ведь знаешь, женат на его Саре. Единственное, что у каждого человека растёт всегда, — это волосы. Волосы, Гиршеле, прямо-таки клад, — бабушка продолжала говорить скорее себе, чем мне, совсем забыв о тяготах египетской неволи и о том, чем эта пасхальная ночь отличается от всех других ночей. — Так как? Поговорить со сватом Наумом?

— Я с родителями посоветуюсь. Идти или не идти?

— Куда?

— За этим самым кладом.

— Если ты будешь так шутить, то останешься нищим, как покойный Авигдор Перельман.

Справившись с посудой и не достигнув согласия в споре о моём будущем, мы легли спать.

В постели меня никто не допрашивал, кем я буду, и я уснул крепким, без видений, сном.

Бабушка разбудила меня рано утром, и мы отправились в Бейт кнессет а-гадоль.

Народу там было много — яблоку негде упасть. Теперь сюда стекались богомольцы из всех малых синагог, которые новые власти закрыли.

Все ждали, что скажет рабби Элиэзер. Он ведь всё-таки с той стороны — «немец» из Тильзита.

— Из одной неволи мы тысячи лет тому назад вышли. Давайте молить Господа Бога, чтобы Он никому не позволил ещё раз загнать нас в другую неволю, которая может оказаться куда страшнее, чем египетское рабство, — начал торжественно рабби.

И вдруг, нарушив эту возвышенную проповедь, со своей скамьи из третьего ряда вскочил хромоногий маляр Ейне. Хриплым голосом, подпорченным многолетним пристрастием к спиртному, он на весь Бейт кнессет а-гадоль громко сказал:

— Ребе! Это правда, что ваши земляки скоро нападут на Литву и перережут всех евреев?

В синагоге зашумели, загалдели. Ропот осуждения смешался с криками одобрения.