Местечковый романс

— Пусть едут, говоришь, в Палестину. А кто их туда пустит? — буркнул отец. — Хозяин мебельной фабрики хотел уехать в Америку, а их посольство как ветром сдуло, и получил реб Элиёгу Ландбург от ворот поворот.

Устав от наскоков родственников, Шмулик перевёл разговор в другое русло:

— Что поделаешь, если у всех вас нет классового чутья! Но хватит бесполезных дискуссий. Я забежал только на минутку, а в ущерб своей работе провёл с вами уже целый час. Последний вопрос: Юлюс не объявлялся?

— Нет, — ответил отец.

— Грозное литовское войско со своими двумя одолженными у латышей танками и одним артиллерийским орудием для салютов распущено, а для Красной армии малограмотный, не знающий ни одного слова по-русски Юлюс не годится. Никуда не денется. Найдётся. Не иголка в стоге сена.

— Послушай, Шмулик! Может, ты по воскресеньям поможешь Шлеймке шить? — предложила ехидная бабушка Роха. — Он тебе хорошо заплатит.

— Помог бы с большим удовольствием, — развеселился Шмулик. — Но мы и по воскресеньям работаем. У нас, Роха, работа вообще круглосуточная.

— Что, и ночью не спите? — рвалась в бой бабушка.

— И ночью, когда служба требует, бодрствуем, — беззлобно сказал Шмулик и стал прощаться.

Отец вспомнил о просьбе реб Эфраима Каплера поспособствовать встрече с заместителем главного энкавэдэшника в местечке, но решил о ней не говорить. Пусть реб Эфраим сам свяжется со Шмуликом. Шурин вряд ли клюнет на его золотую наживку.

— Буду к вам на чай и пироги приходить, — пообещал родственник-начальник и удалился.

— Далеко мой братец пойдёт, — сказала мама. — Если не споткнётся.

— Грязная у него работа — сортировать людей, — вдруг вспылил отец, с досадой вспомнив барские, покровительственные слова Шмулика: «Не бойся, тебя не тронут». Он так и не понял, за что же его могут тронуть — за то, что с тринадцати лет, никого не угнетая и не унижая, с утра до ночи гнул спину?

— Ну почему же грязная? — своим вопросом мама словно попыталась отвести от брата обвинения.

— Ему самому кажется, что она чистая и благородная, что можно служить доброму делу и при этом без зазрения совести умножать зло, потакать ненависти, — объяснил отец. — Я, например, не смог бы уснуть в чужой, присвоенной трёхкомнатной квартире, а Шмуле хоть бы хны. Ну ладно, хватит о нём.

— Очень беспокоюсь за Айзика, — сказала Роха, когда страсти утихли. — Вчера ходила к Файну в пекарню за субботней халой. А он мне: «Что там слышно о вашем старшеньком?» Что слышно, говорю, ничего не слышно. Ни слуху ни духу. Тут он на меня страху нагнал. Немцы, говорит, в Париже. Маршируют вроде бы по главной улице.

— По Елисейским полям, — подсказал Мейлах.

— Неужели? — удивился отец.

— Да. Вот я и подумала. Зачем Айзик поехал во Францию? Он же сначала наладился не туда, а в золотоносную Америку. Одно дело бежать от немцев из Варшавы, — бабушка Роха скосила взгляд в сторону Мейлаха и Малгожаты, которые до этого, как от стужи, кутались в молчание, а затем продолжила: — И совсем другое — из Парижа… Пока добежишь оттуда к нам в глушь, можешь замертво свалиться. Не затевал бы всё это Айзик, сидел бы в Йонаве, выделывал шкурки, шил из них меховые шапки. На них и на воротники в Йонаве всегда был спрос. А сейчас вон сколько ещё офицерских жён сюда на зиму понаехало!..

— Может, им всё-таки удалось бежать в другое, безопасное место, — утешила свекровь мама.

— Что за времена, что за времена! — стала причитать бабушка. — Некуда от беды деваться. Убежишь от одной, а тебя тут же другая догоняет и хватает за подол.

За окнами на Йонаву пали сумерки. В просветах осенних туч серебрилась одинокая звезда — оказывается, одинокими могут быть и звёзды.

Мама накинула тёплое пальто на ватине и отправилась провожать бабушку Роху, которая и при свете дня плохо видела. Не задержались дольше и воспитанный Мейлах с Малгожатой. Полуночников их хозяйка Антанина не очень жаловала.

Мы с отцом остались вдвоём.

— А нашу школу не закроют? — спросил я.

— Одному Богу известно, что у новой власти на уме.

К Господу Богу я обращаться не стал. Спросишь, а ответа всё равно не дождёшься.

— Ступай, Гиршеле, спать, а я ещё немного построчу.

Уже в постели я услышал голос дворника Антанаса:

— Простите, понас Салямонас, что я так поздно. Юлюкас, чёрт побери, наконец, вернулся! Завтра он к вам явится.

— Спасибо.

— Может, глоток винца найдётся?

— Увы! Вино бывает у нас только на Пасху.

— До вашей Пасхи ещё так далеко! — сказал дворник и, разочарованно прощаясь, выпалил на идише: — Зайт гезунт!

11

Как и обещал Антанас, на следующее утро, ещё до прихода на работу Мейлаха и Малгожаты, к нам постучался младший подмастерье — заспанный Юлюс, которого все уже считали без вести пропавшим.

— Вот и я, — просто сказал он.

— Добро пожаловать, храбрый воин! — приветствовал его отец. — Что-то ты, любезный, быстро отслужил положенный срок.

Юлюс сначала замялся, вытер со лба росинки пота, заморгал ещё затуманенными сном глазами и неохотно признался:

— Да я, понас Салямонас, ни одного дня и не служил.

— Как же это получается? Тебя призвали в армию, а ты, выходит, ухитрился в ней не служить?