Места

«Изучение признаков себя» оказывается симметричным «изучению признаков народа», потому что «я», стоящий на «народной точке зрения», обнаруживает точно такой же набор взаимоотрицающих признаков: «Вот ты одет. Все хорошо. Но голый / Так любопытно-нежно смотришь на себя / Почти что с дрожею иного пола/ Полженщиною смотришь на себя». Отсюда подобие безличного «я» и неопределенного «мы» – их объединяет равенство на почве безъязычия:

Но я вам говорю: скупой словарь
Приличествует смертному народу
И всяку предстоятелю народну
Приличествует выжженный словарь

Пригов идет еще дальше:

«Человек воспитывается и проводится через ряд экспериментов и процедур так, что в результате он оказывается проекцией и даже реальной презентацией, и больше – воплощением планеты с ее членениями на страны, нации и государства, вплоть до таких мелких деталей, как отдельные дома. Так что внедрение простой иглы в точку за ухом может привести к погибели Франции, скажем, а то и целого Уральского региона и т.п. Продолжение проекта может привести к воспитанию человека, равномощного Вселенной, и способности через него внедряться в нее и управлять ею»

(«Иглоукалывание», 1997)

Источник этого мотива обнаруживается гораздо раньше – в начале 1980-х. Например, в таком тексте:

Только поутру проснусь
Как у правого колена
Рим, Сорбонна и Равенна
А у левого – союз
Ну, конечно, не советский
Да и не антисоветский
Да и вовсе не союз
А скорей из прочих стран
Прогрессивных или божьих
Там Лаос или Камбоджа
Там Ирак или Иран
А подошвы щекотая
Кто-то там из стран восточных
Что-то вроде там Китая
Шевелится, а вот ночью
Уж и вовсе шевелится
Страшно даже и сказать
Вавилонцы, ассирийцы
Что там? кто там? – твою мать!
Тьму густую поднимают
И куда-то там идут
То как будто пропадают
Что-то под полом грызут
Шепот, ропот, писк сплошной

(«Большое антропоморфное описание в 109 строк», 1982)

Еще более комедийно воплощается советская или русская «равномощность Вселенной» в известном стихотворении из цикла «Искусство принадлежать народу» (1983):

Я выпью бразильского кофе
Голландскую курицу съем
И вымоюсь польским шампунем
И стану интернацьонал

И выйду на улицы Праги
И в Тихий влечу океан
И братия станут все люди
И Господи-Боже, прости

Судя по этими описаниям, «я» равное «народу» поглощает все, что претендует на роль «другого». Не только мое тело, но и «мой» язык в итоге состоят из множества заимствований, по сути дела, являясь макароническим текстом:

Любовь (пишу я по-французски)
Обладает (пишу я опять по-французски)
Свойствами (пишу я на латыни)
И завершаю почему-то по-русски: Блядства

(«Различное письмо», 1997)

Дискредитация «вечности» и таких ее социальных эквивалентов, как «народ» и «нация», приводит Пригова к новой языковой концепции, которую он разрабатывает начиная с середины 1990-х годов, хотя ее истоки и обнаруживаются значительно раньше. Эта концепция выворачивает наизнанку изобретенную Достоевским на примере Пушкина «всемирную отзывчивость» русской души. У Достоевского «всемирная отзывчивость» свидетельствует о мессианской роли русского народа и представляет модель имперского превосходства, основанного на всепонимании, всепроникновении и всепоглощении «другого».