Месть в домино

— Ну и что? — в который уже раз спросил Фридхолм.

— Да ничего, — вся энергия Бреннера вдруг куда-то пропала, вытекла, испарилась, он устало прикрыл глаза: я, мол, сказал тебе все, что мог, и если ты ничего не понял, то это уже не мои проблемы. — Об остальном спрашивайте Андрэ. Опера — не мой жанр. А теория Многомирия — не ваш. Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись.

— Очень остроумно, — заметил Фридхолм. — Между тем, если вы хотите помочь своему другу, то вспомните, как там дальше.

— Дальше? — Бреннер приоткрыл веки и бросил быстрый взгляд на полицейского.

— Вы не читали Киплинга, — злорадно заявил Фридхолм. — Все его цитируют, но кто читал на самом деле? Вот что там дальше после фразы о том, что Восток и Запад никогда не поймут друг друга: «Но нет Востока, и Запада нет, и призрак их невесом,

если двое серьезных мужчин выходят к лицу лицом».

— Да? — сказал Бреннер. — Странно. Теперь вы понимаете, сэр? Вы хотели подловить меня, но, по сути, подловили себя. Вы изучаете убийство, произошедшее в наше время, не зная о первоисточнике — о том, что произошло полтораста лет назад.

— Почему же? — спокойно сказал Фридхолм. — С вашей помощью я могу себе представить, что произошло сто пятьдесят лет назад. Пока не знаю мотива. И как это оказалось физически возможно.

— Спросите Андрэ. Он успел просмотреть большинство файлов, что я ему скачал.

— Вы можете сделать мне копию диска? — спросил Фридхолм.

— У вас же есть оригинал! — удивился Бреннер. Он, наконец, раскрыл оба глаза и переменил позу: сел прямо, руки сложил на груди, положил ногу на ногу.

— У меня, — объяснил Фридхолм, — нет оригинала. Диск у старшего инспектора Стадлера, и, насколько я понимаю ситуацию, старший инспектор не станет изучать его содержимое. Он допрашивает вашего друга Бочкарева, а ваш друг Бочкарев ведет себя крайне глупо, даже не пытаясь объяснить физическую суть произошедшего.

— Андрэ сказал мне, что пытался. Сразу же и хотел объяснить. Вам, кстати, тоже. Правда, тогда он лишь интуитивно понимал… скорее догадывался… точно не знал ничего, и Стадлер не стал его слушать. А потом возникло стойкое предубеждение.

— Вы можете сделать мне копию диска? — повторил Фридхолм.

— Надеюсь, это поможет, — вздохнул Бреннер.

Номер 14 (32). Дуэт и трио

Глупо было, конечно, надеяться на понимание со стороны Стадлера. Глупо было предполагать, что он захочет выслушать мою версию — не слушать он пришел, а исполнять свой долг. Как некий проповедник в древней Иудее, принесший в цивилизацию не мир, но меч, обещавший выполнять заветы предков, но вместо этого придумавший свои. Если бы он не только сам говорил, но еще и умел слушать, что говорили другие…

Сейчас мне лучше было молчать, и я молчал, глупо надеясь уже не на Стадлера, а на того, другого, который отличался от первого разве что странным взглядом — не таким цепким, не таким уверенным, не таким вязким. Как может взгляд быть вязким, я объяснить не смог бы, но был он именно вязким, в нем можно было увязнуть, как в топком болоте, и я увяз, я не мог отвести свой взгляд в сторону: Стадлер на какое-то время выключил лампу, и оказалось, что в камере горит верхний свет, а я почему-то думал, что здесь темно. Он выключил лампу и смотрел на меня, как в свое время смотрел в зал Кашпировский, так же угрюмо и вязко, и давал свои установки, от которых у людей исчезали операционные швы и рубцевались язвы — не только физические, но и душевные. А у Стадлера цель была иной: не мир он нес мне, но меч. Я не мог отвести взгляда, так мы и сидели молча, он смотрел на меня и перебирал на столе какие-то бумаги, а я смотрел и перебирал мысленно все, что мог сказать — не в свое оправдание, потому что мне не в чем было оправдываться, не оправдания я искал, а истины. Чтобы понять истину, нужно говорить о ней. О ней, а не о том, что вокруг. Не о том, что видно невооруженным глазом, а о том, что от этого глаза скрыто. Только в разговоре можно понять, но говорить Стадлер со мной как раз и не собирался, он собирался спрашивать — и спрашивал, а я должен был отвечать, но молчал, потому что у меня не было тех ответов, на которые он рассчитывал, а те ответы, какие были ему нужны, я дать не мог, потому что это было бы ложью.

Я хотел позвонить Томе, сказать, что все у меня в порядке, пусть не волнуется, ей нельзя волноваться, а то сядет голос, и ее замечательные, звонкие, сочные, как спелый персик, верха будут звучать натянуто, будто струна, готовая лопнуть. Этого нельзя было допустить: если Тома провалит спектакль, с ней могут не возобновить контракта, а слухи в оперном мире разносятся со скоростью, вдесятеро превышающей скорость света…