Месть в домино

— Синьор Антонио — успешный адвокат. У синьора Антонио замечательная память, он помнит детали всех своих дел, имена и адреса всех своих многочисленных клиентов. Если бы он действительно написал мне хоть одно письмо из тех трех, о которых упоминает, то не было бы ни суда, ни того нелепого положения, в котором мы оказались. Если бы он написал хотя бы одно письмо, хотя бы намекнул, что цензор требует изменений в либретто, я не стал бы писать третий и четвертый акты, я вовремя сообщил бы Торелли о разрыве контракта, у меня было такое право до первого октября, ты это знаешь, Пеппина, ты видела эту бумагу, я могу принести ее…

— Не надо, Верди, я помню.

— И потому я не понимаю, какую игру ведет со мной синьор Сомма.

— Он выглядит достойным человеком…

— И он замечательный поэт, можешь мне поверить! Он зря занялся адвокатурой вместо того, чтобы писать поэмы и оперные либретто.

— Верди, ты же знаешь, как живут адвокаты и как — поэты.

— О, еще бы! Бедняга Пьяве написал либретто для моих лучших опер, и что же? Он даже не в состоянии оплатить собственное лечение!

— Я бы…

— Да, Пеппина, тысячу раз да! Я послал чек доктору Боргиньи, я просил, чтобы Пьяве об этом не узнал, и он не узнает, но я говорю о другом. Достойный человек синьор Сомма, замечательный поэт, удачливый юрист — и лжет, как какой-нибудь карманный воришка! Тому должна быть причина, и я хочу ее знать, Пеппина! Я вот что тебе скажу: узнав причину подобного поведения синьора Сомма, я найду управу на синьора Торелли и смогу опротестовать вердикт суда. И тогда уж точно до конца своих дней не напишу ни одной ноты для этих неблагодарных неаполитанцев.

— Что ты надумал, Верди? — с беспокойством спросила Джузеппина. Она сложила стопкой ноты, хотела встать, но Верди положил обе руки ей на плечи, и она осталась сидеть, глядя на него снизу вверх.

— Ничего особенного, — сказал Верди. — Ничего особенного, Пеппина. Я поеду в Неаполь. До меня дошли слухи, что Торелли готов пойти на определенные уступки, я хочу знать — какие.

— Слухи… Ты имеешь в виду то, что рассказывает Рональди?

— И это тоже. Неаполь — город большой и… К тому же, я думаю, Торелли понимает: сезон, даже если он открывается новой оперой Меркаданте, вовсе не то, что сезон, который открывается моей оперой, пусть и не новой, но такой, какой в Неаполе еще не слышали.

— «Арольдо»?

— «Арольдо», — подтвердил Верди.

— Семь лет назад, — напомнила Джузеппина, — «Стиффелио» не вызвал большого интереса у…

— Скажи прямо: опера провалилась! Уверяю тебя: не по моей вине.

Джузеппина хотела пожать плечами, но ничего из этого не вышло: руки Верди, тяжелые руки крестьянина, лежали двумя камнями — не скинуть, не сдвинуть, только терпеть. Конечно, Джузеппина знала, что для «Стиффелио» не нашли достойного тенора, да и сопрано Дина Риполетти была на премьере не в голосе, да что там, вообще не взяла ни одной верхней ноты, об этом писали все газеты, критики вообразили, что маэстро написал для Лины такую невыразительную партию, все шишки посыпались на композитора, конечно, это был провал, о котором Верди не любил вспоминать. И еще сюжет — священник, вернувшийся домой после миссионерской работы в Африке и обнаруживший, что его любимая жена за время его отсутствия обзавелась любовником. Банальная история, трогательная и берущая за живое… но обманутый священник… Это была еще одна причина, по которой консервативная неаполитанская публика не приняла оперу, как не приняли ее в Триесте, где состоялась премьера, там оперу попросту освистали, хотя сопрано, говорят, было хорошим, а постановка более чем приличной.

Верди заставил Пьяве переписать либретто. Джузеппина помнила, как они тихо сидели в кабинете, Верди не подходил к роялю и что-то втолковывал синьору Франческо, никогда не смевшему возражать своему кумиру и работодателю. Почему же тогда… Да, почему тогда Верди согласился и с мнением публики, и с цензурными замечаниями, не с такими настоятельными, но вполне определенными: не пристало, мол, изображать рогоносцем представителя церкви?

— Пеппина, Пеппина, — сказал Верди. — Ты опять не слышишь меня.

— Прости, — пробормотала Джузеппина. — Я вдруг вспомнила, как ты заставлял беднягу Пьяве превращать пастора в рыцаря.

— Ну, конечно! — язвительно произнес Верди и опустил, наконец, руки, сложил их за спиной, отступил на шаг. — Конечно. Я уже дважды пошел на поводу у публики, подумала ты. Первый раз — когда перенес действие «Травиаты» на двести лет в прошлое. Это было безумие, я никогда не прощу себе — и хорошо, что публика оказалась умнее, освистав постановку Мерелли. А второй раз — да, с этим «Арольдо». Но ты не понимаешь? Я сделал это не потому, что сдался — нет, я сам видел недостатки и либретто, и музыки, это была торопливая работа, ты же помнишь, в каком я был тогда состоянии. Чего стоила финальная сцена — этот гимн всепрощению! Нет, я всегда понимал, что «Стиффелио» увечен, как человек, лишенный ноги или руки. Это другое дело, Пеппина!

— Я знаю, Верди, — пробормотала Джузеппина, но маэстро уже завелся. Воспламенился, как дрова от лучины.