Месть смертника. Штрафбат

– Э! – гордо сказал Гвишиани. – Прадедушка как узнал, что война, так савсэм юность вспомнил. Сразу говорит: «Пойду русских рэзать!» После этих слов в блиндаже кто-то шумно подавился и долго надсадно кашлял. Говорили ему, что война уже другая, но раз сказал – значит, пойдет. И ушел мой прадедушка с трехлинейкой в город. Потом вернулся. В армию, говорит, добровольцем записался, пришел устроить пир напоследок. Тогда он своего любимого барана и зарэзал. А через день комиссары приехали. Прадедушку нэ взяли, потому что нэ положено. Один Гвишиани у них добровольцем записан – кого-то брать надо. Вот так пошел я на войну вместо прадедушки, чтоб ему еще сто лэт жить.

– Сразу офицером, что ли? – поинтересовался кто-то.

– Почэму сразу? Учился долго. Меня, когда определяли, спрашивали: «Из винтовки стрелять умеешь?» Умею, да. «А товарищу Михаилу Максимовичу Гвишиани нэ родня?» Все, говорю, Гвишиани, – родня. Тогда, говорят, в офицерскую учебку пойдешь. Я и пошел. Долго учился, шесть месяцев. Оттуда уже лейтенантом вышел…

У входа в блиндаж показался караульный. Вместе с ним внутрь проникла волна удушающего жара, поэтому на вошедшего посмотрели с неприязнью. Дозорным оказался Смирнов. Одет он был в рваные бриджи, обернутую вокруг головы нательную рубаху, обмотки вместо жарких сапог и ремень с повисшим на нем раскаленным «шмайссером».

– Товарищ комбат! – обратился он к Титову. – Докладываю: гвардейский полк отбил город! Над зданием исполкома… или что у них там… подняли красный флаг!

– Отличная новость! – сказал Титов, оторвавшись от бумаг. – Что-то еще… товарищ рядовой?

От такого обращения Смирнова передернуло. Он полагал себя уже состоявшимся героем с обещанным орденом на груди. Конечно, почти все поклонники его подвига под прикрытием группы смертников теперь тоже были в земле, но это ничего не меняло. Однако комбат Титов и не думал пренебрегать договором с разведчиком, просто давал понять, что бумага о подвигах Смирнова еще не одобрена командованием. А учитывая, что таких хвалебных представлений Титов собирался сделать три сотни…

Смирнов помрачнел, но «рядового» проглотил.

– Неплохо бы сменить часовых, товарищ комбат, – сказал он. – Со всех течет в три ручья, глотки сухие, бойцы с ума сходят.

– По времени вам еще час жариться, – сказал Титов. – Но раз так, разрешаю смениться на час раньше. Старшина, проследи за сменой караула.

После этих слов комбат снова зарылся в бумаги.

– Есть проследить за сменой караула! – негромко откликнулся Белоконь.

Он медленно поднялся. Если подниматься быстро, будет штормить и подташнивать. Жара, забинтованная голова… проклятый осколок.

Белоконь взял с собой четверых штрафников включая Сивого. Остальных караульных он рассчитывал найти в соседнем блиндаже.

Раскаленный Смирнов остался в землянке.

– Да-да, товарищ штрафной старшина, – напутствовал он Белоконя, – иди полюбуйся на это торжество рабоче-крестьянского оружия. Не часто у нас в последнее время такие торжества бывают.

Белоконь не обратил на него внимания. После того как Смирнов куда-то пропал во время основной бойни и появился среди штрафников, когда все уже было позади, Белоконь чувствовал к нему отвращение.

* * *

Он расставил дозорных, после чего едва не свалился от теплового удара. Над одной из огневых точек был сооружен навес из куска холстины на палках; Белоконь сел под холстиной и опустил голову между коленями. Через минуту немного отпустило.

Когда в голове прояснело, он обнаружил, что рядом сидит Сивой – преступный акын занял этот самый комфортный пост с одним их своих уголовников. По праву авторитета, которое Сивому почему-то казалось незыблемым даже в штрафбате. Выжившие люди Титова не любили его за эту блатную наглость.

Сивой достал один из своих многочисленных немецких портсигаров, извлек папиросу и протянул ее Белоконю вместе с трофейной зажигалкой.

– Покури, старшина, – сказал он. – Покуримши оно легче.

Табак у немцев был не ровня солдатской махорке – у него даже вкус имелся.

– А если пожрать нормально – еще легче, – проинформировал Сивой. Судя по усыпавшим его гладкий череп шрамам, уголовник десятки раз приходил в себя с разбитой головой и теперь точно знал, о чем толкует. – Да только где ж тут нормально пожрешь?..

– Фашистского пайка тебе мало? – спросил Белоконь.

– У них здесь один мед и шоколад, сам знаешь. Все тает, течет, скоро задница от них слипнется… Мяса бы с кашей или супец какой… Видать, давно немчуре хавчика не подвозили. Эх, что за жисть пошла! Ни помыться, ни побриться, вонища, вши заели…

– Какие уж вши, – с сомнением сказал Белоконь. – Меня никто не заедает, тебя и подавно не заедят.

Но Сивому, похоже, хотелось просто поныть.

– В баньку бы! – жалобно проговорил он. – Все бы отдал за баньку! И морду бы поскоблить! В этой щетине еще жарче-то…

– После войны помоешься, – мрачно ответил Белоконь, терзаемый схожими желаниями. – А бриться… ну, брейся, никто не запрещает.