Месть смертника. Штрафбат

Несколько раз Белоконь отправлялся с ним проехаться вдоль очередной колонны солдат. Однако в первой же такой поездке сержант понял, что нужен Алеше лишь как слушатель – изредка хмыкавший и поддакивавший. Солдаты сами укладывали и подсаживали пострадавших товарищей в кузов, шофер в этом не участвовал. Грузовик с грубо намалеванным на тенте крестом быстро заполнялся ранеными и возвращался в медсанбат. После каждого рейса Алеша рисовал на водительской дверце кабины маленький красный крест – в подражание пилотам истребителей, отмечающим на фюзеляже количество сбитых самолетов…

Итак, Белоконь наконец-то принадлежал себе. Хотя бы отчасти.

Ярмо пушки, ответственность за разгильдяев из расчета… Командиру орудия недееспособность любого из них грозила трибуналом – не говоря уж о неповоротливом стальном механизме. Однако сохранить и людей, и гаубицу с прилагающейся тягой (конной или механической) при длительном переходе или форсировании какой-нибудь мелкой речушки было нереально. А еще случались бомбежки. Белоконю очень долго везло. Потом удача взбрыкнула, как покойная кобыла Ромашка. «Р-р-раз – и все!» – как говорил анестезиолог Телятин. Один день – и всего этого нет. А отвечать за лопату и захоронение трупов – плевое дело.

Он наконец-то дышал свободно.

Белоконь настолько привык к копоти, пыли и грязи, что его до глубины души поражала возможность каждый день – даже несколько раз в день! – пешком или на грузовике двинуть к озеру, а там выкупаться и вымыться с настоящим мылом. Ощущение физической чистоты было чем-то из прошлой, мирной жизни.

Первое время Белоконь задумывался о том, что передышка в роще санчасти как-никак досталась ему ценой жизней всех его фронтовых товарищей. Бог войны насытился и на время отстал от сержанта. Но винить себя ему было не в чем, и дальнейшие события отвлекли его от терзаний на этот счет.

* * *

Риту он нашел в первый же день. Белоконь немного опасался за нее, ведь девушка снова могла сделать попытку застрелиться. Но днем ему так и не удалось заговорить с ней – она то была занята на перевязках, где бесстрастно раскрашивала кого-нибудь йодом или обтирала спиртом, то бежала на очередную операцию. Она снова была спокойна, но даже по ее отстраненному лицу Белоконь видел, как ей на самом деле претит это занятие.

Не искать встречи с ней он не мог. Из всего огромного сборища самых разных людей, которым являлась расположившаяся в роще медсанчасть, Рита казалась ему самым беззащитным человечком. Он не был безразличен и к судьбам других таких же девушек, которым тоже было тяжело. Но Белоконь был уверен, что Рите гораздо хуже – после ее страшной исповеди в покинутом блиндаже эта девушка стала ему близка, гораздо ближе остальных. Прочие медички казались ему нечуткими, толстокожими. Они переносили свою армейскую участь с обреченным весельем.

Наверное, они прибывали на передовую такими же, как Рита. Может, чуть грубее – большинство из них были вовсе не институтками. И очень скоро перемалывались, обтирались, становились такими, какими он их видел, – готовыми на все и с кем угодно. Безусловно, в подобных отношениях, в крепких мужских объятиях они искали участие, защиту и укрытие от ежедневного жуткого, кровавого ужаса. По крайней мере, так рассуждал Белоконь. Алешино замечание, что большинство тутошних девок были такими и без всякой войны – у них в колхозе так точно, казалась сержанту циничным преувеличением.

Источником крепких объятий, в которых можно было забыться, санитарки считали также и Белоконя, который болтался между санчастью и штабом, как цветок в проруби. Он выгодно отличался от прочих не только статной фигурой, но и тем, что в последнее время был всегда выбрит, пах чистотой и глицериновым мылом. Между тем девушки источали совсем другие ароматы. Это было первым, что замечал Белоконь. Он отваживал их, ссылаясь на любимую жену и троих детей. Это была чистая правда, но она почему-то никого не волновала. Белоконь объяснял, что у него травма и он не может им ничего предложить. Что, впрочем, было враньем – последствия от скачки на Ромашке не беспокоили его уже на третий день. Медсестры вызывались осмотреть, проверить, помочь… Белоконь с серьезным видом отвечал, что ему все оторвало, когда он залез на ствол гаубицы, а боевые товарищи, земля им пухом, выстрелили. Отныне единственная радость в жизни оскопленного сержанта – страстное изучение теории марксизма-ленинизма. Этой байке никто не верил, потому что видели, как он ходит за Ритой. Иногда ему приходилось отбиваться от сомнительных воздыхательниц почти силой.