Месть роботов

Обедая вместе с ним, она забавлялась, строила фигуры из кусочков пищи, но ела очень мало. Он же, напротив, набивал желудок сверх всякой меры. А еще они пили вино и были счастливы.

— Это место так необычно, — сказала она. — Где ты спишь?

— Бывало, я спал там, — он указал на комнату, которую почти не помнил. Они вошли, и она без слов разобрала постель и предложила ему прелесть своего тела.

Этой ночью он любил ее — отчаянно, выжимая из себя алкоголь, выталкивая все прошлое, с чувством, похожим на голод, но несравнимо более сильным.

На другой день, когда умирающее солнце заливало Долину Костей тусклым пунцовым светом, он проснулся, и Цития, так и не сомкнувшая всю ночь глаз, положила голову ему на грудь и спросила:

— Что движет тобою, Джон Ауден? Ты не похож на людей, которые живут и умирают. Ты почти как Файоли, берешь от жизни все, что можешь, и гонишь ее таким аллюром, который позволяет тебе чувствовать само время; на это не способен ни один человек. Что ты такое?

— Я тот, который знает, — ответил он. — Кто знает, что дни человека сочтены, и кто завидует человеку, потому что ощущает приближение его конца.

— Ты странный, — протянула она. — Я нравлюсь тебе?

— Больше всего на свете. А я немало пожил, поверь^ -сказал он. И она вздохнула. Он еще раз поцеловал ее.

Позавтракав, они гуляли по Долине Костей. Он не мог верно оценить расстояние и отчетливо охватить перспективу, а она не видела тех, что когда-то жили, но теперь стали мертвыми.

Когда они присели на уступ скалы, он обнял ее за плечи и указал на ракету, только что опустившуюся с неба; она бросила мимолетный взгляд в том направлении. Он кивнул на роботов, выгружающих останки существ из трюма корабля. Она подняла голову и посмотрела пристальнее, но по-прежнему ничего не разглядела.

Даже когда один из роботов с лязгом приблизился к ним, протянул стило и папку и Джон Ауден расписался в получении груза, она не видела или не понимала, что происходит.

В последующие дни жизнь превратилась в сон: заполненная то наслаждениями, приходящими с какой-то неизбежностью, то страданием понимания этой неизбежности. Часто она замечала, как он морщится, и участливо спрашивала о причине беспокойства.

А он каждый раз отшучивался и говорил:

— Радость и боль всегда рядом.

Или еще что-нибудь в этом роде.

Теперь она сама стала готовить еду, массировать его плечи, смешивать напитки и читать вслух отрывки полюбившихся ему стихотворений.

Месяц. Только месяц, и всему наступит конец. Файоли, чем бы они не были, платят за отобранные жизни усладами тела. Они понимают, что человеку до смерти рукой подать, и всегда дают больше, чем получают.

Джон Ауден знал, что во всей Вселенной Файоли не встречали подобного ему.

Цития была жемчужиной, а тело ее — то горячим, то холодным, рот — крохотным пламенем, вспыхивающим от прикосновения, зубы, точно иголочки, и язык, точно пестик цветка. И он начал понимать, что вещь, которую Файоли называли любовью, на самом деле называется Цития.

По ту сторону любви не происходило ничего. Джон Ауден не сомневался — в конечном счете она хочет использовать его, и он, пожалуй, единственный человек, способный обмануть такую, как она. Он был защищен и от жизни, и от смерти. Теперь, будучи живым, он часто жалел об этом.

У него оставалось больше месяца жизни.

Быть может, три или четыре.

Таким образом, этот месяц являлся ценой, которую он охотно заплатил Файоли.

Цития мучила и истощала его тело, каждая капля блаженства несла в себе утомление нервных клеток. Цития превращала его в пламя, в айсберг, в маленького мальчика, в глубокого старика. Он подчинялся ей, ибо конец месяца был близок. Почему бы и нет? Она заполнила все его помыслы — с определенной целью, но что еще удерживало его по эту грань бытия? Цития, существо со звезд, подарила ему все, что только может пожелать мужчина. Она крестила его со страстью и со спокойствием причастила.

В самом деле, забвение, которое должно прийти за ее последним поцелуем, было бы наилучшим из возможных исходов.

Он с жадностью привлекал ее к себе. Она отвечала ласками, не понимая его горячности.

Он был признателен ей: это было для него преддверием смерти.

Болезнь объединяет все живое, и Джон Луден знал, что она, болезнь, вне понимания живых. Цития — создание, знающее только жизнь, — о ней не догадывалась.

Он никогда не пытался объяснить ей, но с каждым днем вкус ее поцелуев становился солонее, а сами поцелуи -крепче, словно она чувствовала то, чего он ожидал.

А его последний день приближался.

Джон Луден владел ею; время осыпалось вокруг листьями календаря.

Он находился в забытьи, как и любой мужчина, познавший энергию Файоли. Они были последними из женщин. В их слабости была их сила.

Он хотел слиться с нежными изгибами тела Цитии, утонуть в ее глазах и никогда не всплывать.

Он проиграл и сознавал это, ибо слабел с каждым днем. Теперь он с трудом выводил свое имя в расписке, которую предъявлял робот, лязгающий при каждом шаге и сокрушающий грудные клетки и черепа. Джон Луден завидовал бездушному созданию. Бесполому, бесстрастному, целиком посвятившему себя выполнению долга.