Месть Нофрет

— Потому что, Ренисенб, записать десять мер ячменя, сто голов скота или десять полей пшеницы не требует большого труда. Но будет казаться, будто самое важное — уметь написать это, словно существует лишь то, что написано. И тогда те, кто умеет писать, будут презирать тех, кто пашет землю, растит скот и собирает урожай. Тем не менее на самом деле существуют не знаки на папирусе, а поля, зерно и скот. И если все записи и все свитки папируса уничтожить, а писцов разогнать, люди, которые трудятся и пашут, все равно останутся, и Египет будет жить.

Сосредоточенно глядя на него, Ренисенб медленно произнесла:

— Да, я понимаю, что ты хочешь сказать. Только то, что человек видит, может потрогать или съесть, только оно настоящее… Можно написать: «У меня двести сорок мер ячменя», но, если на самом деле у тебя их нет, это ничего не значит. Человек может написать ложь.

Хори улыбнулся, глядя на ее серьезное лицо.

— Ты помнишь, как чинил когда-то моего игрушечного льва? — вдруг спросила Ренисенб.

— Конечно, помню.

— А сейчас им играет Тети… Это тот же самый лев. — И, помолчав, доверчиво добавила. — Когда Хей ушел в царство Осириса, я была безутешна. Но теперь я вернулась домой и снова буду счастлива и забуду о своей печали — потому что здесь все осталось прежним. Ничто не изменилось.

— Ты уверена в этом?

Ренисенб насторожилась.

— Что ты хочешь сказать, Хори?

— Я хочу сказать, что все меняется. Восемь лет — немалый срок.

— Все здесь осталось прежним, — уверенно заявила Ренисенб.

— Тогда, возможно, перемена еще грядет.

— Нет, нет! — воскликнула Ренисенб. — Я хочу, чтобы все было прежним.

— Но ты сама не та Ренисенб, которая уехала с Хеем.

— Нет, та! А если и не та, то скоро буду той.

— Назад возврата нет, Ренисенб. Это как при подсчетах, которыми я здесь занимаюсь: беру половину меры, добавляю к ней четверть, потом одну десятую, потом одну даадцать четвертую и в конце концов получаю совсем другое число.

— Я та же Ренисенб.

— Но к Ренисенб все эти годы что-то добавлялось, и потому она стала совсем другой!

— Нет, нет! Вот ты, например, ты остался прежним Хори.

— Думай, как хочешь, но в действительности это не так.

— Да, да, и Яхмос, как всегда, чем-то озабочен и встревожен, а Сатипи по-прежнему помыкает им, и они с Кайт все так же ссорятся из-за циновок и бус, а потом, помирившись, как лучшие подруги, сидят вместе и смеются, и Хенет, как и раньше, бесшумно подкрадывается и подслушивает и жалуется на свою судьбу, и бабушка ворчит на рабынь из-за кусков полотна! Все, все как было! А когда отец вернется домой, он поднимет шум, будет кричать: «Зачем вы это сделали?», «Почему не сделали того?», и Яхмос будет оправдываться, а Себек только посмеется и скажет, что он тут ни при чем, и отец будет потакать Ипи, которому уже шестнадцать лет, так же, как потакал ему, когда тому было восемь, и все останется прежним! — выпалила она на одном дыхании и умолкла, обессиленная.

Хори вздохнул и тихо возразил:

— Ты не понимаешь, Ренисенб. Бывает зло, которое приходит в дом извне, оно нападает на виду у всех, но есть зло, которое зреет изнутри, и его никто не замечает. Оно растет медленно, день ото дня, пока не поразит все вокруг, и тогда гибели не избежать.

Ренисенб смотрела на него, широко раскрыв глаза. Хори говорил как-то странно, словно обращался не к ней, а к самому себе, размышляя вслух.

— Что ты хочешь сказать, Хори? — воскликнула она. — От твоих слов мне становится страшно.

— Я и сам боюсь.

— Но о чем ты говоришь? Какое зло имеешь в виду?

Он взглянул на нее и вдруг улыбнулся.

— Не обращай внимания, Ренисенб. Я говорил о болезнях, которые поражают плоды.

— Как хорошо! — с облегчением вздохнула Ренисенб. — А то уж я подумала… Я сама не знаю, что я подумала.

Глава II

Третий месяц Разлива, 4-й день

I

Сатипи, по своему обыкновению громогласно, на весь дом наставляла Яхмоса:

— Ты должен отстаивать свои права. Сколько раз я тебе говорила, с тобой никто не будет считаться, если ты не можешь постоять за себя. Твой отец велит тебе делать то одно, то совершенно другое, а потом спрашивает, почему ты не выполнил его приказаний. Ты же покорно выслушиваешь его и просишь прощения за то, что не выполнил того, что он велел, хотя, богам известно, понять, чего он хочет, невозможно. Твой отец относится к тебе, как к безответственному мальчишке! Словно тебе столько же лет, сколько Ипи.

— Мой отец никогда не относился ко мне, как к Ипи, — тихо возразил Яхмос.

— Разумеется, нет, — с удвоенной яростью переключилась на новую тему Сатипи. — Его безрассудная любовь совсем испортила этого баловня. С каждым днем Ипи наглеет все больше и больше. Слоняется без дела, а стоит дать ему поручение, заявляет, что оно ему не по силам. Безобразие! И все потому, что знает — отец ему потворствует и всегда будет на его стороне. Вам с Себеком следует воспрепятствовать этому.

— Что толку? — пожал плечами Яхмос.

— От тебя с ума можно сойти, Яхмос, всегда ты так. Никакой твердости характера, словно ты не мужчина. Что бы твой отец ни говорил, ты сразу соглашаешься!

— Я очень уважаю отца.