Месть

И здесь надо сказать о той напраслине, какую подчас возводят на «рыцарей свободного моря» наши писатели. Будто и пели-то они все о том же — о том, как они грабят и убивают. Да нет же: свои, конечно же, преступные деяния желали они как-то и оправдать. И даже иногда представляли себя защитниками коренного населения Америки, индейцев. Вот и на барке Шарке пели:

Из Америки купец
плыл всего в один конец…
Караибов обобрал —
только в руки к нам попал.
У доверчивых людей
из ушей да из ноздрей
за игрушки-побрякушки
поснимал златые дужки…
Не обманывай, купец.
Ждет тебя у нас конец!

Гость эту песню, конечно, знал, но слушал с тем большим удовольствием, что сочинил ее сам.

Как вдруг Бэнкс остановил взгляд на слуге. Тот все стоял за спиной гостя, выражая готовность исполнить все его капризы. Но, поняв взгляд своего капитана, поднял лежащий на ядрах плащ, а из-под него… свернутый в кольцо трос.

И тогда… Тогда Бэнкс спросил:

— Капитан Шарке! Помнишь ли ты «Герцогиню Корнуэльскую»? Судно шло из Лондона.

Шарке посмотрел на друга с недоумением:

— Надо же, о чем приспичило спросить. Дьявол меня возьми, если смогу я упомнить все те суда, которые пустил ко дну!

— Это название пассажирского галеона. Ты его затопил два года назад. Там, среди пассажиров, была женщина, мать… С двумя сыновьями, еще мальчиками. Может, вспомнишь?

В другое время стал бы он, капитан Шарке, вспоминать. Но сейчас, удоволенный гостеприимством друга, попытался:

— А… «Корнуэльская»? Ну да, галеон. Знаешь… Там, среди всех пассажиров, была одна только женщина. Так она при этом рвалась от меня — за мальчиков… А что поделаешь: она одна — а сколько их у меня… — Шарке то ли хрюкнул, то ли засмеялся: — Ну да, тех, кому уже невтерпеж… — И вылив в стакан все, что было в вазе, не оборачиваясь к слуге, кивнул — для нового.

— А потом… Убили? И женщину… И мальчиков?

— Копли! Тебе ли спрашивать? Ты с пленниками что — в карты садишься играть? Ну, отобрали ценности, весь их гардероб… И — не убили, а утопили! На их же галеоне. Подожди! Ты-то что — о них? Женщина, мальчики… Какого дьявола — ты об этих?

— А я… Я потому, что эта женщина — моя жена! А эти мальчики — мои сыновья!

И Шарке увидел. Увидел в глазах друга — пламя!

Растерялся, опешил, оторопел? Кто, зная капитана Шарке, мог бы подумать, что такое — о нем? И все-таки сейчас, прежде чем схватиться за пистолеты, воззрился он на того, кого еще только что считал своим другом. Конечно, потом… Но пистолетов на поясе не оказалось! Обернулся за ними… А уже, змеей, обвил его трос, вместе с руками…

Перехватило — это у Шарке-то! — перехватило горло! И даже… сглотнув, наконец, такую неожиданность, он, капитан Шарке, прославившийся на всю Америку своими кровавыми подвигами Шарке, лишь простонал:

— Нэд! На помощь! Проснись, Нэд! Нас подло обманули…

Но тот, квартирмейстер Гэллуэй, уже перестал тревожиться за своего капитана, храпел, сложив голову в тарелку. Возможно, если бы смог Шарке крикнуть громче, прибежали бы его люди, четверо здоровенных бугаев. А только — вряд ли… Там, в матросском кубрике, люди Бэнкса, по обычаю всех хозяев, давно уже по части выпитого гостей с собой уравняли. Впрочем, этому гостю рот заткнули тотчас. Связали, в одно соединили ноги.

И капитан Шарке оказался спеленут, как мумия.

Слуга, ликуя, что-то там закулдыкал. Оказалось — немой! И это тоже стало для Шарке неожиданностью. Потому что, как это бывает в минуты потрясений, узнал он в этом слуге того матроса… Хотя теперь тот был без бороды. А ведь такая у этого матроса поначалу черная была борода! И такой тогда, пока делали его немым, стала она красной… А уж лицо! Наверное, та кровавая маска, каким оно тогда стало, и заслонила в памяти, каким это лицо было вначале. Было оно, лицо этого матроса, при защите своего капитана — яростным! Тот защищался тоже, хотя и был ранен. Конечно, просто… можно было бы их просто обоих застрелить, но капитан застрелил одного из команды Шарке — и матрос, понимая, какие муки теперь ожидают его капитана, сражался до конца их обоих… Наконец капитан, сраженный, упал. А на матроса накинули парусное полотно…

И так он, Шарке, был тогда разозлен чьей-то преданностью — не ему, другому! — что в мерзкую его голову пришла еще большая мерзость. Приказал — уже вдали от торговых путей — спустить матроса в лодку, а к нему — расчлененного на куски его капитана. Решил, что голод — еще до того как матрос, умрет… День, другой, третий в пустынном море… Голод заставит-таки этого матроса… Заставит — приступить к своему капитану! А он, вот этот матрос, оказывается, живой!