Мессия

Здесь возвышался великий жертвенник Солнца в виде усеченной пирамиды из желтоватых, как сливки, нежных, как девичье тело, известняковых глыб, с двумя, по бокам, отлогими, без ступеней, всходами. На верху пирамиды, на высоком помосте, горел неугасимый жертвенник, и тускло рдел над ним, на алебастровом столбике, зеркально-гладкий, из бледного чама — серебро-золота, солнечный круг Атона — высшая точка всего исполинского зданья. Первый и последний луч солнца всегда отражался на нем.

Царь, царица, царевны и царевич-наследник — только те, в чьих жилах текла кровь Солнца, — взошли на верх пирамиды, а на помост неугасимого жертвенника — только царь.

Люди кишели внизу на семи дворах, вверху, на пилонах, лестницах, крышах обоих святилищ: как бы возносилась живая гора людей, и высшая точка ее был один человек — царь.

— Славить иду лучи твои, живой Атон, единый вечный Бог! — возгласил он, протягивая руки к солнцу.

— Хвала тебе, живой Атон, небеса сотворивший и тайны небес! — ответил великий жрец Мерира, стоявший внизу, у подножья пирамиды. — Ты — в небесах, а на земле — твой сын возлюбленный, Ахенатон!

— Всем вам, роды пришедшие, роды грядущие, возвещаю путь жизни, — опять возгласил царь. — Богу Атону воздайте хвалу, Богу живому, и живы будете! Соберитесь и придите, все спасенные народы, обратитесь к Господу, все концы земли, ибо Атон есть Бог, и нет другого, кроме Него!

— Бог Атон есть Бог единый, и нет другого, кроме Него! — ответили несметные толпы внизу тысячеголосым гулом, подобным гулу волн морских.

Месяц зашел, звезды потухали. Ветер затих, облака рассеялись. Небо чуть-чуть посерело. Вдруг в этой утренней серости вспыхнул исполинский луч, пирамидоподобный, с основаньем на земле, с острием в зените, и затрепетали, заполыхали в нем опалово-белые трепеты, сполохи — Свет Зодиака, предтеча солнца.

Царь с супругой, дочерьми и наследником, сойдя с пирамидного жертвенника, вошли в стоявшую у восточной стороны его, узорчато расписанную и раззолоченную скинию.

Зазвучали флейты, зазвенели систры; послышалось тихое пенье, и медленное шествие жриц взошло по наружной лестнице на плоскую крышу храма, неся на плечах гроб. В гробу лежал закутанный в белый саван мертвец. Жрицы поставили гроб на темно-пурпурный ковер перед скинией.

Две плакальщицы стали, одна — в головах, другая — в ногах мертвеца, и запели, заплакали, перекликаясь, подобно двум богиням-сестрам, Изиде и Нефтиде, над гробом Озириса, брата своего. А остальные, голые, только с узким, пониже пупа, черным пояском и такою же повязкой стыда между ног, плясали исступленно-дикую, древнюю, колдовскую пляску Озириса-Баты, воскресшего бога, прорастающего колоса; стоя в ряд на одной ноге, подымали другую, все враз, опускали и опять подымали, всё выше и выше, так что, наконец, кончики ног вскидывались выше голов.

— Встань, встань, встань! О, Солнце солнц, о, Первенец из мертвых, встань! — повторяли, тоже все враз, под звоны систров и визги флейт. Это значило: «также высоко, как вскинуты ноги, колос, расти, мертвый, вставай!»

А плакальщики плакали:

Приди к сестре твоей, приди, Возлюбленный,
О, ты, чье сердце биться перестало!
Я — сестра твоя, на земле тебя любившая;
Никто не любил тебя больше, чем я!

Вдруг по телу мертвеца прошло содроганье, как по телу куколки, в которой шевелится бабочка, — трепет, подобный тем небесным трепетам-сполохам, как будто в теле и в небе совершалось одно чудо.

Медленно развились пелены смертные; медленно поднялась рука к лицу, как у просыпающегося от глубокого сна; медленно согнулись колени, локти уперлись в гробовое днище, и тело начало подыматься.

— Встань! Встань! Встань! — заклинали, колдовали колдуньи-плясуньи, вскидывая ноги выше голов.

Свет Зодиака потух в розовеющем небе. Рдяный уголь вспыхнул в мглистом ущельи Аравийских гор, и первый луч солнца блеснул на Атоновом круге.

В то же мгновенье мертвый встал, открыл глаза, улыбнулся, и в этой улыбке была вечная жизнь — солнце незакатное.

— Дио, плясунья, жемчужина Царства Морей! — послышался шепот в толпе царедворцев.

Жрицы-колдуньи, кончив пляску, пали ниц. Систры и флейты умолкли, кроме одной, все еще плакавшей; так одинокая птица плачет в сумерках.

На ложе моем, ночью,
искала я того,
кого любит душа моя, —
искала и не нашла его…

Выйдя из гроба, плясунья пошла навстречу солнцу. Тихо-тихо, как бы сонно, начала пляску: все еще в теле ее была скованность, мертвенность. Но, по мере того как солнце всходило, пляска делалась быстрее, быстрее, стремительнее. Голова закидывалась, руки протягивались к солнцу: падали белые ткани на темно-пурпурный ковер, обнажая невинное тело, ни мужское, ни женское — мужское и женское вместе, — чудо божественной прелести. Солнце лобзало его, и вся она отдавалась ему, соединялась, смертная, с богом, как любящая с возлюбленным.