Мессия

— Глянь-ка, братцы, глянь, и на нашей стороне началось! — радостно указал кто-то на правобережную часть города, где в двух местах сразу вспыхнули огни пожаров.

— Ах, сукины дети, со всех концов запалили! Снизу, по крутой лесенке, взошел на крышу Хнум. Двое слуг вели его под руки. Он только что встал с ложа, больной: после давешнего суда над Юброй сделался у него припадок печени. Старушка Нибитуйя и письмоводитель Иниотеф шли за ним.

Хнуму подали кресло, а Нибитуйя села у ног его, на скамеечку. Дио подошла к ним и поцеловала обоих в плечи.

— Давно ли, дочь моя, из города? — спросил ее Хнум.

— Только что.

— Не слыхала ли чего?

— Бунтовщиков разогнали сейчас у Амонова храма, в Ойзите, а в других местах опять собираются, ходят, грабят и жгут. Прибыли, говорят, ахейские наемники с царским страженачальником, Маху.

О смерти Пентаура она ничего не сказала, потому что не имела силы говорить.

— Чудеса! — пробормотал себе под нос Иниотеф и покачал головой, усмехаясь.

Хнум глянул на него исподлобья, угрюмо:

— Чего бормочешь?

— Чудеса, говорю: сколько верных войск в городе, а на бунтовщиков не послали, дождались ахейцев!

— Молчи, дурак, не болтай лишнего… А царский наместник где? — опять обратился он к Дио.

— Никто хорошенько не знает. Одни говорят, за рекой, а другие — на эту сторону ушел, с верным отрядом нубийцев.

Едва не сказала «бежал», и Хнум это понял.

— Ухух, помилуй, Ухух, помилуй! — завздыхала Нибитуйя. — Как бы злодеям в руки не попался!

Хнум долго, молча смотрел на огонь пожара.

— Так-так-так! Вот оно, вот начинается, — заговорил он тихо, как будто думая вслух. — По Ипуверову пророчеству: «Господами будут рабы, новыми богами сделаются нищие». Юбра-то, Юбра наш, смерд, знал, что делает: знает муравей, куда хватит полая вода: кочку строит, где не смоет. Ушел к бунтовщикам вовремя!

Дио тоже смотрела на пожар, и вдруг нашло на нее знакомое чувство повторенья, возвращенья вечного — нэманк, — «все это уже было когда-то»: так же красное пламя пожара освещало снизу голые скалы и отражалось в черной воде красным столбом; так же белый дым клубился в двойном свете, серебряно-лунном и розово-огненном; так же пронзал ее всю холод мертвых уст: как вошел в нее давеча, когда, прощаясь с Пентауром, поцеловала его, — так и остался в ней.

Быстрые шаги послышались на лесенке. Сотник наместничьих телохранителей, совсем еще молоденький мальчик, взбежал на крышу. По запыленному шлему, разорванной одежде, бегающим глазам и дрожащим губам видно было, что он прямо из жаркого дела.

— Господину моему радоваться, — проговорил он, подойдя к Хнуму и кланяясь низко. — От его высочества велено сказать…

Так спешил, что задохся.

— Благополучен ли государь наместник? — спросил Хнум, вглядываясь в испуганное лицо мальчика.

— Слава Атону, благополучен, а в большой был опасности. Обнаглела бунтовская сволочь, — беда… Его высочество сейчас будет к тебе, велел приготовить ночлег.

— Сколько с ним человек?

— Тридцати не будет.

— Где же остальные?

— Кто разбежался, а кто к страженачальнику Маху отослан: государь наместник передал ему всю власть над городом.

— Так-так-так, — проговорил Хнум и покачал головой задумчиво: понял, что Тута бежал, как трус. — Маху — воин отважный, бунтовщикам потачки не даст. Надолго ли, Бог весть, а сейчас город спасен… Ну, пойдем, сын мой. Счастлив буду принять его высочество.

Хнум встал и пошел. Все — за ним.

Дио и Зенра спустились во второй ярус дома, где была Диина горница. Вошли в нее. Дио начала раздеваться. Дрожала так, что зуб на зуб не попадал. Всю ее пронизывал насквозь тот же холод, как давеча.

— Что ты дрожишь? — спросила Зенра. Дио ничего не ответила и легла на ложе. Зенра укрыла ее потеплее, поцеловала и хотела выйти, но Дио взяла ее за руку.

— А знаешь, няня, Пентаур убит, — сказала тихо, как будто спокойно.

Ноги у старушки подкосились. Присела на край ложа, чтоб не упасть.

— Господи, Господи, — прошептала с тем удивленьем, которое всегда рождает в людях внезапная смерть. — Да как же, где, когда?

— Только что, в бунте у Амонова храма.

— Ах, бедный! — заплакала Зенра. — Какой был человек хороший. А я-то думала…

Дио усмехнулась:

— Думала, жених? Да, хорош жених, да невеста плоха… Ну, ступай, не плачь, о нем не надо плакать, — хорошо умер, дай Бог всякому так!

Дио закрыла глаза, но, только что Зенра вышла, открыла их и посмотрела в глубину горницы, где лунный луч падал на высокую Амонову арфу с перекрещенными струнами и двумя, на подножьи, радужными солнцами; золотые сердца их тускло искрились в бледном луче. Это была та самая арфа, на которой давеча играл Пентаур тихие песни любви и смерти.

Набежало ли на месяц облако, или помутнело у Дио в глазах от слез, — вдруг показалось ей, что в косом полотнище лунного света на белой стене промелькнула чья-то тень. «Он!» — подумала она и вся насторожилась, как будто ждала, что струны зазвенят. Но молчали, и тень исчезла: ровный свет опять забелел на стене. Дио укрылась с головой одеялом и хотела уснуть, но не могла.