Мессия

— Пойду, — ответил он все так же спокойно, но что-то блеснуло в глазах его, что опять напомнило ей, что отец его умер в бунте.

— Нет, не ходи, милый! — проговорила она с внезапной тревогой.

Он ничего не ответил и снова тихо запел, перебирая струны:

Ныне мне смерть, как мирра сладчайшая,
Ныне мне смерть, как выздоровление,
Ныне мне смерть, как дождь освежающий,
Ныне мне смерть, как отчизна изгнаннику!

— Ай-ай-ай! Что это? — закричала спавшая тут же, в беседке, девочка.

Сидя на верхушке дерева, маленькая ручная обезьянка ела какие-то желтые стручки и кидала шелуху в беседку, стараясь попасть в девочку или в спавшую у ног ее, тоже ручную, газель-сосунка. Долго не попадала. Наконец, повисла, уцепившись одною лапкой за ветку, а другою — кинула горсть шелухи и попала в газель. Та вскочила, заблеяла, подошла к девочке и лизнула ее языком в лицо.

Девочка тоже вскочила и закричала в испуге:

— Ай-ай-ай! Что это?

Ей было лет тринадцать. В тонком и гибком, как змейка, бронзово-смуглом тельце, сквозившем сквозь призрачно-прозрачную ткань — «тканый воздух», странно сочетались ребенок и женщина. Бронзово-розовые кончики сосцов, уже крепко, по-девичьи, круглившихся, подымали, точно пронзали, остриями ткань, а в глазах была еще детская шалость, и в толстых, точно надутых, губках — детская жалобность. Крошечным казалось под огромною шапкою тускло-черных, пушистых, синею пудрою напудренных волос личико, некрасивое, прелестное и опасное, как змеиная мордочка.

Mируит была одной из лучших плясуний, учениц Пентаура; на ее примере он учил Дио.

Заломила руки над головою, потянулась и сладко зевнула, все еще не понимая, что случилось. Вдруг новая горсть шелухи упала к ногам ее. Глянула вверх — поняла.

— А-а, чертовка голозадая! — закричала опять и, схватив глиняный кувшинчик из-под гранатовой наливки — напилась ею давеча, за полдником, оттого и уснула так сладко, — бросила его в обезьянку.

Та злобно зашипела, защелкала зубами, — перескочила на соседнюю пальму и спряталась в листьях — только веера их сухо зашуршали.

— Что это, право, за наказанье! Только что начнет что-нибудь хорошее сниться, непременно разбудят, — проворчала Мируит.

— А что тебе снилось? — спросила Дио.

— Мало ли что! Такое хорошее, что и сказать нельзя… Вдруг подошла к Дио, нагнулась и зашептала ей на ухо:

— О тебе. Будто ты меня… Нет, нельзя при нем, подслушает, выдерет за уши…

— Выдеру и так, егоза! Думаешь, не знаю, куда каждый день шляешься!

— Вот, спасибо, напомнил. Опоздала, опоздала! Ждет меня купец мой, ругается, а как раз обещал ожерелье. Мое-то вон как обшмыгалось, стыдно надеть.

— Скверная девчонка, распутная! — закричал на нее Пентаур с внезапною злобою. — Со псом нечистым снюхалась, с необрезанным!

— Пес, да кормилец, не свят, да богат, а из вашей святости похлебки не сваришь! — огрызнулась девочка бойко и дерзко, подражая старым колотовкам на рынке. — Ни муки, ни крупы, ни пива, ни масти — вот уже пятый месяц, шутка сказать! Подвело нам животы на голодном пайке, отощали, как саранча на Соляных Озерах. Сытый бес крепче голодного бога; и чужой Вааль душу напитал, а свой Овен смирен, да не жирен!

— Ах ты, негодница! В яму захотела?

— В яму? Нет, господин, руки коротки! Времена нынче не те, чтобы в яму невинных сажать. Тронь только пальцем, убегу — не поймаешь! Я — вольная птица: где корм, там и дом.

Птицы Аравийские,
Миррой умащенные! —

запела она, закружила бубен над головой и побежала к лестнице. Газель, как собачонка, за нею.

На верхней ступени Мируит столкнулась с Дииной старою нянею, Зенрою, и едва не сшибла ее с ног.

— Ах, чтоб тебя, коза шалая! — выругалась та, подошла к Дио и подала ей письмо. Дио распечатала его и прочла:

«Еду завтра. Если хочешь со мною, будь готова. Сегодня, до захода солнца, мне надо тебя видеть. Буду ждать в Белом Доме. Пришлю за тобою лодку. Да хранит тебя Атон. — Твой верный друг Тутанкатон».

— Посланный ждет. Что сказать? — спросила Зенра.

— Скажи, буду.

Когда Зенра ушла, Дио взглянула на Пентаура.

Как все жрицы Великой Матери, она была искусною врачихою; видала, как люди умирают, и помнила ту роковую печать — знак смерти, который иногда является на лицах перед близким концом.

Вдруг почудился ей этот знак на лице Пентаура. «Молод, здоров, никакой опасности… Бунт? Нет, вздор!» — подумала, вгляделась — и знак исчез.

— Едешь? — спросил он тихо, но так твердо, что она поняла, что нельзя обманывать.

— Тута едет завтра, а я еще не знаю. Может быть, и не поеду…

— Поедешь. Сама хотела поскорей.

— Хотела, а вот, вдруг забоялась.

— Чего?

— Не знаю. На костре тогда не сгорела, а теперь — точно из одного огня в другой… Помнишь, ты мне говорил о царе…

— Не надо, Дио. Зачем? Ведь все равно поедешь…

— Нет, надо. Гаур, брат мой милый, если любишь меня, скажи все, что знаешь о нем. Я хочу знать все!

Взяла его за руку, и он уже ее не отнимал.