Мессалина

Он позвал раба и с его помощью стал осторожно пробираться в спальни, бурча себе под нос:

- Не женщина, а фурия! Бешеная какая-то… О боги, что она со мной делает!

Время уже близилось к полуночи, когда он скрылся в своих апартаментах. А через полчаса дверь в комнату его супруги приоткрылась, и оттуда выскользнула Мессалина. Осторожно ступая по перистилию [132], она неслышно вышла из дома. В саду дул слабый ветерок, едва теребивший полы ее выцветшей голубой накидки. На индиговом куполе неба звезды блестели, словно серебряные головки воткнутых в него булавок. Стояла тишина, нарушаемая только пением сверчка да журчанием воды, льющейся из клювов мраморных лебедей в фонтане, который белел неподалеку. Мессалина направилась к воротам, где ее давно поджидал Калисто. Она протянула руку и после того, как юноша пылко, но безмолвно поцеловал ее, повела его в беседку, увитую плющом и вьюнками. Там Мессалина устроилась на одной из деревянных скамеек и чуть слышно произнесла:

- Садись, Калисто, и веди себя спокойно.

Однако либертин будто и не слышал слов Мессалины. Неподвижно стоя в двух шагах от нее, он был настолько погружен в себя, что, казалось, не различал ни фигуры своей возлюбленной, скрытой густыми сумерками, ни звука ее голоса. Тем не менее он всем телом ощущал ее присутствие, и оно приводило его в дрожь. Мысли отказывались служить ему. Он знал только то, что чувство, зародившееся в нем на празднике в Поццуоли, превратилось в неистовую, безумную страсть.

Эта женщина полностью покорила все его существо: в Рим он вернулся человеком, который не принадлежал себе. Все его желания, чувства и помыслы теперь находились под беспредельным влиянием Мессалины. Не было ничего, на что он не решился бы ради нее: он отказался бы от свободы, которой еще недавно дорожил больше всего на свете, и вновь стал бы рабом, он превратился бы в презренного сводника, в предателя, убийцу, без единого упрека пошел бы провожать ее на свидание с другим, не задумываясь, лишил бы себя жизни. И все это он сделал бы по первому ее требованию.

Калисто понимал и всю безнадежность своей любви, и ту безвозвратность, с которой он терял право распоряжаться собой. Это приводило его в отчаяние, но в то же время давало ему какое-то острое, болезненное наслаждение. Молча замерев перед ней, он благославлял судьбу за то, что она позволила ему быть рядом с этой умопомрачительно красивой матроной, вдыхать запах ее духов и, наполняя им легкие, упиваться каждым мгновением головокружительного ощущения ее близости. Его безмолвное оцепенение продолжалось довольно долго. Наконец Мессалина тихо спросила:

- Ну, Калисто, о чем ты задумался?

Словно очнувшись от звука ее голоса, юноша бросился на землю перед ней и, не говоря ни слова, принялся пылко целовать ее котурны и края одежды.

- Ох… Ради милости всех богов, успокойся, мой прелестный Калисто. Не надо. Прошу тебя, - слабо прошептала Мессалина, начинавшая бояться, что ее собственные чувства могут возобладать над рассудком.

Однако Калисто продолжал целовать ее руки и тело, пока, все больше ободряясь тем, что Мессалина не оказывала ему никакого сопротивления, не прильнул своими горячими губами к ее влажным губам. Они слились в долгом поцелуе. Лишь через несколько минут женщина отстранила от себя либертина, неутоленная страсть которого побудила его вновь упасть к ее ногам и, обвив руками колени матроны, прошептать задыхаясь:

- Вот мое место, я твой покорный раб. Разреши мне остаться здесь, положить голову на твои колени. Я чувствую себя, как в Элизиуме.

Он на самом деле склонил к ее коленям голову, погладив которую и положив обе руки на ее золотистую шевелюру, Мессалина проговорила:

- Успокойся… и выслушай меня… я люблю тебя… и не смогу разлюбить, даже если захочу.

- О благодарю тебя, моя госпожа, моя богиня, - прошептал либертин, снова целуя колени Мессалины.

- Увы, твоя богиня и госпожа сегодня несчастней, чем любая рабыня.

- Ты несчастна? Почему? Расскажи о своей беде, располагай всем, что у меня есть. О! Я самый богатый человек на земле, потому что все ее сокровища не стоят одного твоего поцелуя! Положись на мою руку, на мою голову. Я весь твой, весь принадлежу тебе.

И тогда Мессалина, не жалея красок и ласки, поведала либертину о недавней ссоре с Клавдием. Горько посетовав на свою несчастную судьбу, она рассказала о позорном малодушии человека, приходившегося братом самому Германику, о его неспособности понять чувства гордой женщины, чье достоинство, как и честь ее древнейшего, благороднейшего рода, были унижены грубой выходкой Калигулы. И, пока она говорила, Калисто, сопровождавший ее излияния все более негодующими жестами и восклицаниями, чувствовал, как его сердце наполняется гневом за оскорбление, нанесенное женщине, которую он считал своим божеством.