Месс-Менд

Василов вспыхнул по той же причине. Он раздражительно швырнул шляпу на одну из кроватей, сел и произнес:

— После вашего поведения в Нью-Йорке, Кэт, я полагаю, вы не имеете никаких претензий на мою любезность!

Катя Ивановна молчала, повернувшись к нему спиной.

— Я должен предупредить вас, – отчаянно продолжал

Василов, – что морская болезнь резко повлияла на меня. Я

сел на пароход одним человеком, а покинул его другим. .

— О, да! – едва вырвалось у молодой женщины.

— Что такое вы бормочете? – смутился Василов, – Вы должны раз навсегда понять меня. Я не могу отказать вам в товарищеском внимании, но я мертв для всего другого. Я

приехал сюда, чтобы работать и. . я убедительно прошу вас, дорогая Кэт, оставить меня в покое!

Он облегченно вздохнул, осмотрелся и, заметив в углу хорошенькую китайскую ширму, вытащил ее на середину комнаты:

— Мы с вами дружески поделим территорию. Вот та часть комнаты – ваша. Берите себе ту кровать, ту стену, тот письменный стол и тот плакат, одним словом, все, что по ту сторону границы, и располагайтесь как вам угодно. Я буду, в свою очередь, совершенно свободен!

Он расставил ширму, загородив свой угол от взоров

Кати Ивановны, сбросил пиджак и с наслаждением растянулся на кровати.

«Я сократил ее с самого начала! – думал он не без самодовольства. – Пусть-ка попробует теперь завести свою музыку. Интересно знать, неужели все эти беллетристы, воспевающие любовь и красивых женщин, действительно искренни? Я почти уверен, что они подогревают себя мыслями о гонораре».

С этим чисто рокфеллеровским выводом он закрыл глаза и приготовился задремать.

Катя Ивановна, покинутая на своей территории, несколько минут была неподвижна. Два крохотных ушка, выглядывавших из-под каштановых локонов, стали пунцовыми. Слова и поведение Рокфеллера были как раз таковы, чтобы пробудить в ее душе всех фурий ненависти.

Стиснув зубы, сжав руки в кулаки, она обозрела умственно весь стратегический план, обдуманный еще на пароходе, потом тряхнула локонами, провела рукой по лицу и – переступила через вражескую границу.

Василов услышал легкие шаги, открыл глаза, и в ту же минуту шелковистые пальчики очутились у самой его щеки. Несносная Катя Ивановна сидела на краю его постели, болтала ножками и как ни в чем не бывало безмятежно глядела на него фиалковыми глазами.

— Что вам угодно? – промолвил он нетерпеливо. – Кажется, я был с вами вполне откровенен.

— Да! – ответила она и засмеялась, точнее замурлыкала,

как флейта на самой своей нежной ноте, – Но, милый Тони, вы ведь не дождались моего ответа. Вы должны выслушать противную сторону...

«Черт ее побери», – подумал про себя Василов и натянул одеяло до самого подбородка.

— Да, вы должны меня выслушать, – продолжала она, рассеянно водя рукой по его лицу и старательно разглаживая пальчиком каждую морщину на его лбу, – дело в том, что морская болезнь.. о, эта проклятая морская болезнь! Она совершенно переродила и меня. Я сама себя не узнаю. Я виновата перед вами, дорогой, я знаю это.. Но больше никогда, никогда..

Катя Ивановна смахнула с ресниц жемчужинку и опустила голову прямехонько на грудь растерявшегося

Василова.

— Я чувствую себя такой несчастной, Тони! Вы не должны больше бранить меня. И потом. . – она запнулась.

Василов лежал, волей-неволей вдыхая аромат ее волос и глядя на розовый кончик ее уха.

«Надо сознаться, – думал он про себя, – что среди зоологических особей, именуемых женщинами, она довольно безобидный экземпляр».

— Я могу сказать вам это совсем на ухо, – продолжала мурлыкать Катя Ивановна, – дайте мне вашу голову.

Она коснулась губами его уха, выждала минуты две, в течение которых он испытывал состояние, мысленно названное им «довольно сносным», и вдруг прошептала:

— Тони, я, кажется, собираюсь подарить вам бэби.

Черт возьми! Если б ему пустили в ухо гальванический ток, Василов не подпрыгнул бы выше, чем сейчас. Он слетел с кровати, швырнул подушку в одну сторону, одеяло

– в другую и в бешенстве затопал босыми ногами.

— Это чер-рт! чер-рт знает, что такое! – кричал он с совершенно искаженным лицом. – Я отсылаю вас назад, в

Нью-Йорк! Я подам в суд! Оставьте меня в покое!

Катя Ивановна побледнела и подняла руки, словно защищаясь от удара. Губки ее сжались, как цветочные лепестки. Она стояла перед ним – олицетворение чистоты, невинности и отчаяния – и глядела на него такими широкими, такими беспомощными глазами, что Василов внезапно замолк, махнул рукой и спасся на другую половину комнаты.

«Что мне делать? – думал он в бешенстве, – Ясно, как день, – это настоящая жена Василова.. Она не подозревает ничего. . И как она ухитрилась, как ухитрилась, несмотря на все ссоры.. Гнусная, легкомысленная, преступная женщина! Любить этого пошлого коммуниста!»

Поток его мыслей делал столь капризные зигзаги, что я был бы, как автор, совершенно сбит с толку, если б это продолжалось долго. К счастью, он резко шагнул к Кате

Ивановне и, глядя мимо нее, официальным тоном произнес:

— Я отрицаю, категорически отрицаю, что это мой ребенок! Вы можете делать что хотите. Я умываю руки.