Месяц вверх ногами

Мы вышли на улицу после театра. Было половина двенадцатого ночи. Нам не хотелось домой, в гостиницу.

– А куда у вас, в Москве, можно пойти в это время? – спросил Джон Хейсс. В тоне его не было никакого подвоха. Он спросил это совершенно простодушно, просто из любопытства.

Клем, который бывал в Москве, хмыкнул и стал раскуривать сигару. Мери тоже бывала в Москве, но она не курила и, улыбаясь, ждала, что мы скажем.

– Дорогой Джон, – сказал я, – приезжайте к нам, и вы не пожалеете.

– Какой блестящий ответ! – сказал Клем. – Как много ты узнал, Джон.

– Конечно, у нас нет стриптизов и всяких ночных кабаре… – начал я.

– Не расстраивайся, – сказала Мери, – и не обращай внимания на них, на этих диких австралийцев.

– Ладно, – сказал Клем, – так и быть, в следующий раз, когда мы приедем в Москву, может быть, ты действительно сможешь нас куда-нибудь свезти в двенадцать ночи. А сейчас поехали, и никаких вопросов.

Темный дом имел еще более темный вход. Мы ощупью двигались через какой-то зал с перевернутыми стульями, узкий коридор, мимо конторки, где сидели несколько парней. Клем о чем-то пошептался с ними, хлопнул одного из них по плечу, и тот повел нас дальше по каким-то переходам, потом вниз по крутой темной лестничке. Мы спускались и спускались, пока не очутились в слабо освещенном подвале. На полу сидели и лежали парни и девушки. Их было человек сорок. Курили, пили пиво, джус. Мы с трудом нашли себе место недалеко от маленькой сцены. Дощатый помост не имел ни занавеса, ни задника. Мы сели на пол, спутницы наши сбросили туфли, как все остальные женщины, и легли рядом. Это был самый обыкновенный подвал с худо выбеленными кирпичными стенами. И никаких украшений. Все выглядело подчеркнуто просто, вызывающе просто.

Парень, который провожал нас, вышел на помост и объявил второе отделение. Его встретили аплодисментами. Он сел на стул, взял гитару и запел. Первая его песня не произвела на меня впечатления. Он пел почти без всякого выражения, рассеянно, словно думая о чем-то другом, как напевают про себя, когда никто не слышит. У него был красивый голос, но он не хотел им пользоваться. Потом он запел смешную песенку о девушках Брисбена, слушатели смеялись дружно, громко, ритмично, смех звучал как припев. До сих пор вызывающая убогость подвала и эти голоногие девушки и парни, потягивающие пиво, воспринимались мною как манерность, эстетство навыворот. Но они хорошо смеялись. А потом они перестали смеяться, когда Кивен Путч, так звали этого парня, запел, жестко спрашивая: что же вы сделали с миром? И это тоже было здорово, что они вот так вдруг замолчали.

Он спрашивал не их, скорее он вместе с ними спрашивал других. Песни были жесткие, одна жестче другой. Ничто не менялось в ленивых позах разлегшихся парней и девушек. Никто не вскакивал, не сжимал кулаки. Но что-то происходило.

Еле заметно изменились лица. Стало чуть тише. Я попробую приблизительно передать текст одной из песен:

Вы, хозяева вони,
Вы, кто покупает пушки,
Кто продает самолеты и бомбы
И кто прячется за спинами рабочих,
Кто прячется в офисах за столами,
Я хочу, чтоб вас знали.
Вы, которые сами никогда ничего не создали,
Вы играете с моим миром
как с игрушкой.
А потом вы поворачиваетесь и убегаете,
Когда пушки начинают стрелять.
Вы, как всегда, лжете и обманываете,
Как будто мировую войну может
кто-то выиграть,
И хотите, чтоб я поверил в это.
Я вижу вас насквозь
Ваши мозги за черепными
коробками,
Вашу кровь, как сточную воду.
Вы прячетесь в ваших особняках и ждете,
Чтоб наша смерть принесла вам
Побольше прибыли.
Вы родили самый ужасный страх
Страх рожать детей.
Вы угрожаете моему ребенку,
Еще не рожденному.
Вы скажете, что я молод,
Но я знаю, что даже Христос
Не простил бы того, что делаете вы.
Никакие деньги, никакие пожертвования
Не могут купить вам прощения,
Когда смерть придет к вам.
Я надеюсь, что вы погибнете, и скоро
Я пойду за вашим гробом,
И буду следить, как вас уложат в могилу,
И буду стоять, пока не увижу,
Что вас зарыли.