Месяц Седых трав

Посоветовавшись, так и решили – торжественно вручили пояс сразу по прибытии в родное кочевье, как раз перед праздничным пиром.

– Носи, Кэзгерул! – повязав пояс, Баурджин обнял анду. – Вот тебе взамен пропавшего. Все же ведь должен ты оправдывать свое прозвище! А то какой же ты Красный Пояс, если пояс у тебя не красный, а вовсе даже синий?

А красавчик Эрхе-Хара, как потом пояснил Гали, когда отряд Жорпыгыла Крысы проезжал мимо юрты Гамбикэ, о поясе даже и не вспомнил. Вернее, вспомнил, но так, невзначай, дескать, наверное, потерял где-то или, скорее всего, пропил. Что ж, пропил и пропил. Экое дело – бывает!

Боже, как красиво было вокруг! Залитые золотым солнечным светом величественные синие сопки, лазурное небо, нежно-голубое русло реки, пастбища в узких долинах, изумрудная зелень трав с алыми россыпями маков. Ну, точно как на картине Клода Моне, которую Дубову в сорок седьмом году довелось как-то видеть в Париже, в музее д’Орсе. Очень ему тогда та картина понравилась: голубое, с белыми густыми облаками небо, рощица на горизонте, на вершине холма, а на склоне, средь высокой травы – ярко-красные головки маков. И спускающиеся вниз люди – женщина с девочкой. Маковая россыпь не в центре картины, а сбоку, справа, словно бы художник невзначай подсмотрел, подумал – и нарисовал-сфотографировал. Душевная получилась картина. И вот сейчас, здесь тоже что-то подобное, даже, пожалуй, еще красивее: небо ярче, травы зеленее, а уж про маки и говорить не приходится – прямо рвутся в глаза яркими алыми взрывами! Красота – не оторваться.

Баурджин вдруг поймал себя на мысли, что ему очень пришлись по сердцу здешние места – голубовато-синие сопки, чистая лазурь неба, пахучее разнотравье, река, ну и, конечно, маки.

Еще немного постояв, юноша тронул коня и неспешно поехал вниз, к реки, к своим… К своим – ах, какое прекрасное слово! Проезжая маковым лугом, не удержался, наклонился, на ходу срывая цветы, вплел коню в гриву.

– Хэй-гей, Баурджин! – увидали подъезжавшего десятника парни. – Как погостил, нойон? Как поживает твой анда, Кэзгерул Красный Пояс?

– Хорошо поживает, не жалуется, – улыбаясь, Баурджин спрыгнул с коня. – Что та белая кобылица, успокоилась?

– Успокоилась, – засмеялся Гамильдэ-Ичен. – Больше уже не брыкается.

– Сказать по правде, таки пришлось нам ее стреножить, – подойдя ближе, пояснил Юмал. Ох, и здоровущий же был парень, как и его братец, Кооршак. Высокие, что твоя башня, сильные, косая сажень в плечах. И главное, оба добродушные, незлобивые, этакие на первый взгляд увальни, над которыми в роду Олонга ну разве что совсем уж маленькие младенцы не подшучивали. А братья на шутки не обижались, они вообще были необидчивыми.

– Ну, что братцы? – по очереди обняв всех, хитро улыбнулся десятник. – По такой жаре неплохо бы кумыса выпить. Холодненького, хмельного.

– Да уж, – мечтательно прикрыл глаза Гамильдэ-Ичен. – Кумыса бы сейчас хорошо выпить.

Баурджин хохотнул:

– Не рано тебе пить-то?

– Мне? – Гамильдэ-Ичен обидчиво хлопнул ресницами. – Мне – не рано, это вот им, – он кивнул в сторону мальчишек-подпасков, – рано! А, что спорить – кумыса-то у нас все равно нет.

– Кто сказал, что нет? – делано удивился Баурджин.

– А что, есть разве?

– Ну-ка, глянь в моих переметных сумах. Глянь, глянь, не стесняйся… Видишь там бурдючок?

– Неужели…

– Доставай! Меньше слов, Гамильдэ, а больше дела! Эй, Кооршак, Юмал, подходите, уважаемые, садитесь. Да, и мальчишек позовите, как напоят табун.

Замечательный оказался кумыс! В меру кислый, вкусный, хмельной – тоже в меру. Такой кумыс только ханам пить!

Они сидели на бережку, десятник Баурджин из рода Серебряной Стрелы и его люди, неспешно пили кумыс, смеялись, болтали, глядя, как плещется на мелководье серебристая рыбья молодь…

Дубов так расслабился, отдыхая душой, что аж песню стал вполголоса напевать:

– Эх, хорошо в стране советской жить!

Потом подумал, что это, наверное, не совсем правильно – какая ж тут советская страна? Так что же тогда – «хорошо в стране монгольской жить», что ли?

Баурджин взглянул на реку – вон там, с той стороны, тогда, в тридцать девятом, наступали самураи. А вот здесь, чуть левее, проходила наша линия обороны – как раз по Баин-Цаганскому плоскогорью. Стойко держался 149-й стрелковый полк под командованием Ивана Михайловича Ремезова, рядом – 24-й мотострелковый, комполка Федюнинский, а вот оттуда, во-он из-за той сопки, перешли в контрнаступление «бэтэшки» 11-й танковой бригады… Как давно это было! Давно?!

Баурджин усмехнулся и покачал головой. Да-да, именно из-за той сопки и поползли тогда наши танки, очень даже вовремя… Что за черт? Юноша пристально всмотрелся вдаль. Ну да, прямо к реке, к ним, погоняя плетью коня, скакал всадник. Даже не скакал, а несся, стремительно и быстро, как ветер.

Осадил коня у самого берега, и Баурджин узнал Тогрокула Рваный Гутал – одного из людей Кэзгерула. Улыбнулся:

– Садись к нам, Тогрокул! Ты проездом или по делу?

– По делу, – не слезая с лошади, хмуро кивнул всадник. – Собирайте табун, гоните в кочевье. За сопками видели тумены монголов!