Мешуга

Мне хотелось сказать ему, какая неожиданная честь для меня слышать его, но я был не в состоянии прервать поток его слов. Он говорил так громко, что я держал трубку на некотором расстоянии от уха. Его речь содержала певучие интонации Бет Мидраш[60], хасидского штибл[61], и маклеров черного рынка, торгующих акциями, но с оттенком германизированного идиша, на котором разговаривали в залах сионистских конгрессов.

— Как вы все это помните? — продолжал он. — Вы убедили Ангела Забвения Пуру не оказывать на вас влияния? Вы в самом деле напеваете «армимас, рмимас, мимас, имас, мае» при окончании Субботы после Хавдала[62]? И вы никогда мальчиком не выпивали воду, которую ваша мать — да покоится она в мире — оставляла после замешивания теста? И никогда не съедали сухожилия, не позаботившись прежде связать рукава рубашки с арба канфес[63]?

— У вас самого совершенная память, — удалось мне вклиниться.

— Что такое человек без памяти? Ничем не лучше коровы. Гемара говорит нам: «Ты должен наблюдать и ты должен запомнить то, что приходит с небес». Сейчас дело в следующем: мой добрый друг, известный в этих местах как Макс Абердам, и моя жена, Матильда, решили вместе лететь в Польшу.

Позвольте мне быть кратким. Мы устраиваем в честь них что-то вроде «парти», междусобойчик или прощальную вечеринку, как вам больше нравится. И так как мне известно, что вы и Макс были друзьями в Варшаве и только недавно возобновили вашу дружбу, мы приглашаем вас к нам на ужин. Не бойтесь, мясо в моем доме glatt[64] кошерное — лемехадрин мин хамехадрин[65] — пригодное даже для самых ортодоксальных. Вы не обязаны писать об этом в вашей газете, хотя немного рекламы никогда не повредит. Америка, кроме всего прочего, живет на паблисити. Я живу на Вест-Энд-авеню, недалеко от вас.

— Как вы узнали о моей дружбе с Максом Абердамом? — спросил я.

— Я уже говорил с Максом, и он обещал привести свою прелестную жену, Приву, и, возможно, еще его секретаршу, Мириам. Нас будет немного, всего один стол. Будьте так добры, запишите дату и мой адрес…

Я поблагодарил Хаима Джоела Трейбитчера и сказал ему, что знаю, как много он сделал для еврейского искусства, в том числе на идише и иврите. И он ответил в присущей ему манере:

— Эйше бешейше полевине. Это не стоит щепотки пороха…

То, что такой выдающийся человек решил пригласить меня в свой дом, было знаком того, что мои акции повышаются. Однако я всегда избегал обедов, банкетов и приемов, поскольку у меня не было соответствующего костюма. В течение всех лет моей жизни в Америке я старался не бывать в многолюдных компаниях. «Не имей никаких дел с людьми», — ворчал во мне мизантроп. Даже единственная встреча с Максом Абердамом втравила меня в бесчисленные сложности. Моя прежняя застенчивость возвратилась ко мне, застенчивость, которая никогда полностью не покидала меня. Матильда была снобом, и для ее приема, вероятно, требовался смокинг с накрахмаленной рубашкой и черным галстуком. Я позвонил Максу домой, но никто не отвечал. Я позвонил Мириам, которая также была приглашена. Она сказала:

— Какой в этом смысл? У меня нет ни подходящего платья, ни туфель, ни терпения. Ты, конечно, знаешь, что Матильда больше тридцати лет была любовницей Макса?

— Такие слухи ходили в Варшаве.

— Все это знают. Это секрет Полишинеля. Пожалуй, я не пойду на их прием. Матильде нравится разыгрывать из себя знатную даму. Я буду чувствовать себя, как рыба, вынутая из воды. — Потом Мириам спросила: — Что ты сейчас делаешь?

— Совсем ничего.

— Приезжай!

— Когда?

— Сейчас, сию минуту.

Да, мы уже обращались друг к другу на «ты», но не пошли дальше поцелуев. Я был предупрежден писаниями Отто Вейнингера[66] об опасности попадания в сети женщины. Женщина — существо без этики, без памяти или логики, побудитель сексуального, утверждение материального, отрицание духовного. Тем не менее я сказал:

— Я еду.

— Когда? Возьми такси. Не заставляй меня ждать. Ты нужен мне сейчас больше, чем когда-либо, — сказала Мириам.

— Ты мне тоже.

Меня удивляло, почему Макс позволял развиваться нашим отношениям. Отто Вейнингер называет женщину совратительницей, но в нашем случае истинным совратителем был Макс. У ревности есть противоположность — «спаривание», как называет это Отто Вейнингер. Желание поделиться партнером, стремление к сексуальной общности. Я замечал это и в мужчинах, и в женщинах, и, в особенности, среди членов варшавского Клуба Писателей. На самом деле, я впервые открыл этот феномен в Пятикнижии, еще когда учился в хедере[67]: Рахиль отдала свою служанку Бильху в наложницы своему мужу Иакову, а другая его жена Лия отдала ему же свою рабыню Зильпу. Все странности современного человека пустили корни еще на заре цивилизации. В трубке я слышал Мириам, приказывающую мне: «Возьми такси!» Она почти выкрикнула эти слова. В них была нетерпеливая настойчивость, которой невозможно было противиться.