Мешуга

—   Как иначе произошла бы революция? — спрашивал он. — Милитаристы, фашисты, сталинисты вдруг решат даровать массам свободу? Чепуха, самообольщение!

Фрейдл, улыбаясь, покачала головой и напомнила Мише его обещание не портить встречу разговорами о политике. Но Миша страстно желал втянуть меня в спор. Он сказал:

—   Я читал то, что ты пишешь в газете. Написано неплохо, но было бы лучше, если бы ты вообще не писал — чему могут научить массы твои статьи? Любовь, любовь и еще любовь.

—   А о чем мне следует писать — о ненависти?

—   Отправляйся на фабрики и погляди, как эксплуатируют рабочих. Иди в угольные шахты и посмотри, что там делается.

—   Никто не захочет читать о фабриках и угольных шахтах, даже сами рабочие.

—   Миша, ты дашь ему поесть? — сказала Фрейдл. — Он не может изменить мир. Дав­но ли у него не было даже никеля на метро? Помнишь, он был бледным, как мел. Целыми днями ничего не ел.

—   Я-то помню. Но он забыл.

—   Ты, Миша, тоже кое-что забыл, — ска­зал я. — Вспомни истории, которые ты рассказывал нам в Бет Мидраше по вечерам. На­пример, про маленькую женщину, карлицу, которая бросала в тебя сосновые шишки и обвиняла в слабости.

—   Это были просто сказки, дурацкие выдумки.

—   Миша, ты рассказывал мне ту же самую историю. Это было еще до того, как мы решили жить вместе, — вмешалась Фрейдл. — И вспом­ни про цыганку, которую ты встретил в Рава-Русска, ту, что смогла назвать всех членов тво­ей семьи? Она предсказала, когда и где ты встретишь меня, и еще многое другое.

—   Фрейдл, что с тобой? Ты пресмыкаешь­ся перед паразитами? Ты сама учила меня, что собственность это кража. Теперь ты ухо­дишь от этого и меняешь свои убеждения.

—   Миша, во вселенной больше тайн, чем волос на твоей голове, больше, чем песчинок в море, — сказал я.

—   Каких тайн? Не существует никакого Бога, никаких ангелов, никаких демонов. Это все волшебные сказки, много шума из ничего. Фрейдл, я пошел.

У нее глаза полезли на лоб.

—   Куда ты пошел?

—   Куда хожу каждую ночь, к моему так­си. Рош Хашана ничего не значит для меня. Бог не усаживается на огненный трон, чтобы записать в свою книгу, кто будет жить, а кто умрет. Эта ночь для меня ничем не отличает­ся от других.

—   Как тебе не стыдно, Миша. У нас такой гость, а ты уходишь? Мы обойдемся без этих нескольких долларов, которые ты заработа­ешь, таскаясь вокруг всю ночь. К тому же идет дождь.

—   А, не в деньгах дело. Что такое деньги? В свободном обществе денег не будет. Люди будут обмениваться тем, что они произво­дят. Я спал днем и теперь не буду спать ни минуты всю ночь. Мне нравится водить так­си ночью. Тихо. Меня интересуют типы, ко­торые шляются по ночам. Однажды ночью меня остановила состоятельная пара, джен­тльмен и леди. Как только они сели, он ее начал бить. Он давал ей пощечины, бил кула­ками, выкрикивал оскорбления. Я остановил такси и сказал: «Сэр, мое такси для того, чтобы ездить, а не драться». Она начала вопить: «Водитель, занимайтесь собственными делами. Поезжайте, куда вам сказали». Они жили на Пятой авеню. Возможно, это были муж и жена. Он дал мне десять долларов и ска­зал, что сдачи не надо. Я заметил, что она оста­вила в моем такси сумочку. Я побежал и вернул ее. Она сказала: «Вы честная задница». Такова была ее благодарность.

—   Миша, ты меня с ума сведешь своими историями! — воскликнула Фрейдл.

Он поцеловал ее и вышел.

Фрейдл сказала:

—   Он сумасшедший. Я никогда не узнаю, что он из себя представляет и чего он хочет. Я прожила с ним почти тридцать лет, а иногда мне кажется, что он наивный, как дитя.

—   Он не так уж наивен. Много лет он был контрабандистом. И когда он женился на тебе, он понимал, что ты не святая.

—   Что я еще могла делать во время войны? Мы голодали, я и моя семья, и я стала их кормилицей. Как говорится, вопрос жизни или смерти. Моя мать предпочитала ничего не знать. Отец просиживал все дни в хасид­ской штибл. Тогда свирепствовала холера — ее принесли с собой австрийцы, — и в каждом доме была смерть. Сегодня ты чувствовал су­дороги, а на следующий день или через день все было кончено. Кому тогда могла прийти мысль о том, что можно или нельзя делать? Мне попалась книжка Кропоткина — в еврей­ской библиотеке, — и я буквально проглотила ее. Когда Миша встретил меня и влюбился, он ничего не понимал. Он мог прочесть молитвы в молитвеннике, но был не способен про­честь газету. Приходилось учить его всему. Наши дочери ходят в колледж, но иногда они рассуждают, как дети. Они пошли в него. Ладно, тут больше нечего сказать. Я слышала, что Макс в Израиле.

—   А эта девушка — как ее — Мириам?

—   Она последовала за ним в Тель-Авив.

—    Ну, ну. Должно быть, влюблена в него по уши.

—   Потаскуха.

—    Согласно Эммы Голдман, это не грех, — сказал я.

Мы стояли молча, и наконец Фрейдл сказала:

—    Иногда мне кажется, что весь мир это один громадный сумасшедший дом.

Примечания к главе 10

[128] - — курорт неподалеку от Вар­шавы.