Мешок кедровых орехов

Черного прислали к ним за три дня до выступления, вместе с другими младшими командирами, взявшими их, необстрелянных, под начало. Уже на другой день всем откуда-то стала известна его история. Он будто бы воевал до этого в разведке и воевал геройски. Орденов ему навешали через всю грудь, от плеча до плеча. Но потом за какую-то провинность угодил под трибунал. Ордена с него поснимали, а самого отправили в штрафбат. Только пробыл он там недолго. Как-то потребовался «язык». Потребовался настолько срочно, что не было возможности отправить разведчиков в долгий поиск. Черный вызвался добыть «языка». Один. Он ушел ночью, а утром пригнал немецкого унтер-офицера. Черный, говорят, действовал расчетливо и предерзко. Он пробрался в деревушку, занятую немцами, засел в пустом амбаре, дождался первого фрица, выскочившего перед завтраком по нужде, и взял, не дав опростаться. По этой причине тот полз в наше расположение с большим проворством и по прибытии первым делом запросился в сортир. А после такого конфузного начала не стал упираться — рассказал все, как на духу.

Черному за этот подвиг отдали назад ордена и вернули его в свою часть, которая все еще находилась на пополнении.

Отец в эту историю верил и не верил: может, и правда что было, а скорее, сочинили ребята. На Черного он, однако, поглядывал с уважением. «Этот вояка, — думал, — сразу видать — вояка». Уж очень примечательная внешность была у сержанта: высокий, черный, как цыган, молчаливый. И держался самостоятельно, неприступно. Глянет сверху вниз твердыми глазами, будто прикинет: «Ну, сколько вас на пуд сушеных?» Из детдомовцев, наверное, догадывался отец, потому и фамилия такая, вроде клички.

Черный оказался смекалистым мужиком, не стал даже дослушивать отца, ткнул в снег окурок и скомандовал: «Давай к командиру».

Комбата они разыскали в лесу. Он сидел, привалившись спиной к толстой сосне, разглядывал карту и ни черта не понимал: та была дорога, и та деревня, и значит, прошли здесь наши — и головной дозор, и походная застава. Откуда же тогда взялся этот собачий пулемет? Разве что наши дорогой ошиблись — мимо саданули?..

— Нет тут никакой речки! — сердито ткнул он карандашом в карту. — Не обозначена.

— Может, пересохшая, — вякнул отец. — Ложок, может, какой…

Втроем они вернулись на опушку, комбат сунул отцу бинокль:

— Гляди лучше — где он, твой ложок?

Отец смотрел и внутренне съеживался: та же белизна, тот же ровный подъем, тягун, к деревне, а пологость-то где? И как он мог ее увидеть — пологость? Как ее вообще можно увидеть, если все одинаково бело?.. Но опять: вдали, за померещившейся ему низинкой разглядел он полоску кустов. Точно так тянулся у них кустарник по другую сторону речки, облепишник, бабы туда переправлялись на лодке ягоду собирать.

— Вроде есть, товарищ капитан, — неуверенно сказал отец. — Должен быть.

— Вроде Володи, под вид Кузьмы, — буркнул комбат. — Это же… через Северный полюс в Нахаловку. Минимум полчаса скрестись неизвестно ради чего… Ладно, сержант, отбери двух человек — сходите проверьте. Но учтите: если там ничего нет, вам первым начинать с левого фланга. И чтоб мне такой шорох подняли, будто вас там рота, не меньше.

Отец услышал: «отбери двух человек» — и понял: о нем речь не идет. Ему сделалось нехорошо. Представил себе: доберутся мужики до края леса, а там хрен — не ложок. Вот начнут они тогда его понужать: деревня, лапоть дырявый, померещилось ему, придурку!., а мы теперь помирай!..

*=" Товарищ капитан! — заторопился он. — Дозвольте мне с ними.

Комбат и Черный враз повернулись к отцу, уставились на него долгими взглядами. С лица комбата сошла злость, и отец сейчас только увидел, что на остром носу у него очки, а под носом маленькие интеллигентные усики.

— Да вы же еще… немца живого не видели, — сказал комбат.

— Когда-то надоть, — ответил отец.

Они пошли втроем. Третьим сержант выбрал низкорослого, вертлявого солдатика, не из новобранцев, из «старичков», — такого же черного с лица, как сам. «Ровно младший брат», — подумал отец, глянув на вертлявого.

— Валерий, — сказал тот. И прибавил: — Валерий Павлович.

«Ну и жох!» — определил отец.

А вертлявый изогнулся в поклоне:

— Вам вперед, товарищ Сусанин.

«Сусанин… — думал отец, пока пробивались они краем леса. — Сусанин-сусалин… мусалин. — У него была такая манера вертеть непонятные слова, толочь их, переиначивать. — Будет тебе Сусанин… И Сусанин, и по сусалам будет, и по мусалам… Вот как не найдем ложка — всем будет. Закукарекаем тогда. Запоем лазаря…»

Так он бормотал про себя, глушил этими нелепыми словами тревогу и успокоился только тогда, когда, переползши реденький остаток леса, они кувыркнулись с маленького обрывчика в ложбинку. Тут отец понял, почему он не видел ложбинки, а лишь угадывал ее. Бережок был крутым, но не высоким, каких-нибудь полтора метра, и почти сразу от него местность опять полого забирала вверх. Такая, в общем, складочка — издалека ее нипочем не разглядишь.