Мещанка

— Идти за ним далеко надо. А как я уйду? Хоть земля и велика, да спрослива. Любит, чтобы каждый вершок ее берегли да обихаживали. Меня она приставила вот на это место. Уйду — рассердится. Она измены не терпит. И верно — нельзя. Уйдем мы все за золотом, а она возьмет да и накажет нас голодом. Что тогда? Нет, я не уйду. Лучше уж без золота останусь.

— Сколько же тебе надо его и зачем? — снова спросил старик.

— А вот зачем, — говорит мужик. — Был я у барина и видел его жену. Так себе бабенка. Волосенки на голове реденькие, взвинчены только, сама жиденькая и лицо, ровно выжатое. А в ушах серьги золотые так и горят! «Вот бы моей Марье, — подумал я. — У нее волосы густые, сама статная, румяная, не чета барыне. А в серьгах еще бы красивей была…»

— А это не она ли идет? — показал старик на дорогу.

Крестьянин поглядел — и верно: жена идет. Глядит на нее, любуется и думает: «Вот обрадуется, как узнает, что хлеб поспел!» Вдруг чувствует — что-то легло ему на ладонь. Глянул — серьги золотые. Обернулся, а старика словно и не было.

«Что за чудо, откуда бы?» — подумал мужик и вдруг слышит вроде с середины поля ласковый, добрый голос: — От меня, от земли. Вижу, верный ты друг мне. Что желаешь, тем и дарю. И если ты красоту любишь и не для богатства, а для любви ее ищешь — гляди!

И видит мужик — позолотело поле! А тот же голос с поля и говорит ему:

— И пусть с этого дня, когда придет самая большая твоя радость — жатва, золотом, цветом самого дорогого моего сокровища, горят и поля, и леса вокруг них, чтобы все видели твою радость и мою щедрость!

— С тех пор и говорят: золотая осень, — закончил Павел Васильевич. — А ты — «увядание».

Он с улыбкой глядел на жену и видел, что на лице ее отразилось какое-то удивленное с усмешкой пополам недоумение и даже сожаление к нему.

— И ты всерьез увлекаешься этой наивной дедовской романтикой? — проговорила она и покачала головой. — Удивительно.

— Чего же тут странного и удивительного? — обиделся Павел Васильевич. — Это одно из поверий народа. Я это люблю. Это мое детство, наконец. Может, я не умею рассказывать, но как мне рассказывали — хорошо!

— Машины, литье, план, суровая беспощадность и это? Ничего не понимаю, — откровенно призналась она.

— А тут и понимать не надо, надо чувствовать, — может быть, впервые так резко сказал ей Павел Васильевич.

— Ну, как хочешь называй, но я не чувствую! — раздраженно ответила она и, отвернувшись от него, замолчала, пошла быстрее.

Он тоже молчал.

«И черт меня дернул с осенью этой, — сердясь на себя, думал Павел Васильевич. — Как хорошо все было, и на́ тебе. Но неужели это так неприятно? Наверное, она сегодня просто не в духе. Ну ничего, со всеми бывает…»

— Знаешь что, Наденька, давай пройдем здесь двором. Ближе, и мне хочется посмотреть, как тут, — примирительно сказал он, останавливаясь у ворот нового четырехэтажного дома.

— Мне все равно.

— Ну, не сердись, ладно, ну, что уж теперь… — проговорил он, с виноватой улыбкой глядя на ее неприступное лицо.

— Если тебе так хочется, зайдем, — смякла она и вдруг засмеялась: — Распетушились. Погоди, я туфлю поправлю, что-то неудобно.

Он поддержал ее, радуясь, что все снова хорошо, и любуясь ею.

— Скажи, Паша, — попробовав, удобно ли теперь ноге, и выпрямляясь, спросила она. — Я вот замечаю, что ты не пройдешь мимо нового дома, не осмотрев его. Ну, положим, обязанности, долг, это ясно. Но у тебя есть что-то еще, тяга какая-то. По обязанности можно ведь и в рабочее время. Или некогда?

— Да как тебе сказать… — смутился он. — Это, пожалуй, тоже романтика.

— Нет, нет, скажи.

— Видишь ли, я бываю на стройке домов в служебное время, и в каждом доме не один раз, но это все не то. Хочется поглядеть так, знаешь, со стороны. Просто интересно увидеть, как начинает жить новый дом. Глядишь и думаешь, что для кого-то этот дом будет родным домом и этот двор — первое место на земле, которое он пощупает своими ногами. У каждого ведь есть такое место в жизни.

— А кто-то будет ждать вот тут у угла девушку, как и сам, бывало, помнишь? — добавила Надя, и какая-то грусть отразилась на ее лице.

— Помню, все помню, — ответил Павел Васильевич. — Разве это забудешь?.. Да и давно ли? И сейчас все то же в душе.

— Да… — как-то неопределенно отозвалась она, и Павел Васильевич, удивленный этим ее тоном, повернулся к ней и замер.