Мещанка

— Но почему вы молчите? Пренебрегаете, значит?

— А вам еще хочется поговорить со мной?

— Именно.

— Пожалуйста. Только ответ будет прежним.

— А я никакого такого разговора не хочу. Я хочу узнать, что вы такое. И почему так ведете себя.

— Что я такое?

— Да. Что вы такое.

— Человек.

— Нет, не человек. Вы машина. Да, машина!

Все смолкли, с интересом глядя на них, ожидая, что будет дальше. Это было новым, неожиданным и, видно, даже забавным.

— Вы все перемалываете и меня перемололи, — продолжал Воловиков, — и изломали. Вам работа, план, машины. Все одно, все одно. А я человек, я хочу отдыхать, удовольствия в жизни хочу, и какое мне дело до всего, что вы требуете? Зачем мне это все, только одно это, а? И это называется жизнь? Ну, что молчите? Нечего сказать? Нечего? — торжествующе воскликнул Воловиков.

— Пожалуй, да. Нечего, — согласился Павел Васильевич. — Не мной ведь еще замечено: какое дело карасю, плавающему в гнилом пруду, до того, что на берегу цветут липы.

— Что-о-о? — поднялся Воловиков. — Я карась! Да как вы смеете! Да я еще мужчина и могу постоять за себя! Я…

Он вылез из-за стола, глаза его налились кровью. Все растерянно замерли. Павел Васильевич побледнел.

— Если вы мужчина, как говорите, и интеллигентный человек, как любите подчеркнуть постоянно, то вы должны знать, что воевать надо равным оружием. Словом — так словом. А то я ведь машина… Ясно? — медленно проговорил он, вставая.

Воловиков тяжело опустился на стул, дрожащей рукой достал платок и стал вытирать вспотевшее лицо. Глаза его смотрели ясно. Он сразу отрезвел. Все облегченно вздохнули.

— Надя, сыграй. Сыграй что-нибудь, — сказала Лидия Григорьевна.

— Сыграй.

— Да, да, Наденька, сыграй!

Все обрадовались этому выходу из положения, и Надя села за рояль. Но настроение было нервным. Надя тоже играла не от желания, не от души, а для случая — играла раздраженно и плохо.

— А, в сущности, вопрос, который затронул Василий Ильич, не исчерпан, — неожиданно заметил гость в бабочке. — Он, конечно, слишком резко взялся. Очевидно, тут заговорила личная обида, личная неприязнь, но во многом он прав. Несомненно прав.

— Я слушаю вас, — ответил Павел Васильевич.

— Вы назвали его карасем, плавающим в гнилом пруду, а он — в нашем обществе. Следовательно, все мы — гнилой пруд. Так надо понимать?

Снова грозил вспыхнуть скандал, и Павел Васильевич ответил:

— Болотом или другой гнилью могут быть и свои убеждения, и собственное мировоззрение.

— Только так?

— Конечно.

— Спасибо за любезность. Но мы люди интеллигентные, в этом я согласен с Василием Ильичом и не вижу ничего плохого. Позвольте один вопрос?

Он был высок, лыс уже и с крупными чертами чуточку обрюзгшего лица.

— Пожалуйста, я готов ответить на любые вопросы.

— У вас всё ясно, всё определено, и, я думаю, вам не трудно будет ответить мне. Не так ли?

— Нет, не совсем так, — возразил Павел Васильевич. — Для меня жизнь каждый день несет новые ощущения, новые открытия. И если бы всё уже было мной испытано, всё ясно — и жить было бы неинтересно. А мне интересно жить. Но я вам отвечу, пожалуйста. Как могу, конечно.

— Вы говорите — вам интересно жить?

— Очень!

— Чем же? Это и есть мой вопрос.

— Я вас не совсем понимаю, — удивился Павел Васильевич. — Как это чем? Да всем. А разве вам не интересно?

— Каждый видит интерес жизни по-своему.

— Конечно.

— Так вот в чем вы его видите?

— Во всем. В людях, в работе, в природе… Я радуюсь каждому новому дню, мне интересно, что он принесет мне и что́ я могу принести в этот день людям.

— Красиво. Хорошо, — усмехнулся собеседник и поправил бабочку. — Но и до вас говорили это.

— Конечно, — согласился Павел Васильевич. — И после меня скажут. Не я первый, не я последний на земле. Всякий живущий радуется жизни и многие радуются по-моему и говорят об этом так же. Я ничего нового в этом и не ищу.

— Но, дорогой мой, скажите: неужели вы серьезно только и живете машинами, планом, хлебом? А где же эстетика, где все, что составляет человеческий интеллект. Или вы для порядка говорите и требуете одного, а живете другим? Зачем же тогда быть таким непримиримым, если кто-нибудь говорит об этом прямо, как, скажем, Василий Ильич?