Мещанка

— Я бы попросил проголосовать, чтобы узнать, как молодежь думает. Может, я не прав? Ведь у станков, у молотов, в литейном работать не мне…

Председатель встал и спросил:

— Как, товарищи? Проголосуем?

Гул пошел по залу. Кричали все, и трудно было понять что-нибудь. Еле удалось успокоить. Но когда поставили вопрос — «кто за предложение директора?», — взметнулся лес рук.

— Ну вот, значит, договорились, — довольный этой горячей поддержкой, проговорил Павел Васильевич. — Так и будет. А вам, друзья мои, дипломированной молодежи, надо понять существо своей специальности. Как это можно всерьез требовать места мастера, не имея, скажем, высшего рабочего разряда в той специальности, в которой вы будете руководить людьми? Что вы будете делать? Наряды подписывать? Так это кто угодно может. Ваша специальность только еще вырисовывается. Один бочок еще показался. И обижаться не надо. А так что же получается? Получил бумажку, место, зарплату — и делай все как-нибудь. Умею — ладно и не умею — ладно. Деньги платят. И такое ведь бывает. Учиться надо, и учиться делу и головой, и руками, и сердцем! Еще вопросы.

— А там еще записки есть, — напомнил председательствующий.

— Простите, — проговорил Павел Васильевич и взял вторую записку.

«Мне хочется учиться, — прочел он, — а в институт я не попала. Работать и учиться трудно. Я овладею специальностью, а дальше как? Только будешь мастером, а потом, может, семья будет. Вот тебе и всё».

Павел Васильевич глянул в зал, и сразу в передних рядах встала девушка.

— Это я писала, — проговорила она и села.

— Замуж захотела! — крикнул кто-то из парней.

Зал грянул взрывом смеха.

Павел Васильевич смотрел на покрасневшую, растерянную девушку, и ему казалось, что где-то встречался с нею. Эти густые русые волосы, вившиеся у висков, и беленькая кофточка с короткими рукавами были ему знакомы. Конечно же, это с нею он говорил на субботнике.

— Зубоскалить прошу выйти! — резко крикнул он. — Здесь нет для этого причин!

И зал, уже послушный ему, стих.

— Вопрос жизненный и серьезный, — уже тише продолжал он. — Не знаю, как это будет сделано, но раз в жизни он назрел, то меры будут приняты. У нас ведь так всегда бывает. А она права. У нас есть такие случаи: человек прямо чудодей в своем деле, а технических знаний не хватает. Без этого ведь тоже не мастер, скажем. Надо учиться. А как? Двое детей, скажем, у человека. Их надо и проводить в школу или в садик, и встретить, и накормить, и другое прочее. Когда же за книгой сидеть? Здесь мы у себя решаем так: из трех участков, положенных мастеру по расписанию, сделать два, а мастеров иметь три. Таким образом каждый будет иметь два дня свободных, чтобы сидеть с книгами.

— Это не положено! — крикнули с мест.

— Положено делать все, что полезно, хорошо и правильно. Думаю, что так будет правильно пока. А там что-нибудь и вообще измениться может.

Вопросов было много. Спрашивали и о тумбочках в общежитии, и о том, откроется ли филиал института при заводе, и о спортивном инвентаре, и о многом еще.

* * *

Расходились поздно. Павел Васильевич шел с Вороновым освещенной улицей поселка и молчал. Молчал и секретарь. Оба были довольны.

Неожиданно Павел Васильевич увидел Надю. Она ждала его на перекрестке улиц. Он сейчас же подошел, встревоженный.

— Что-нибудь случилось? — спросил сразу, еще не здороваясь.

— Нет. Я слушала тебя.

— Вот как! — удивился он. — А я не видел тебя.

— Ну, тебе было не до этого.

— Да, это правда, — признался он. — А вот Николай Иванович. Познакомьтесь.

— Мы знакомы. В одном цехе работали.

— Ну тогда пошли.

— Да нет уж, мне сворачивать пора, — проговорил Воронов. — До свиданья.

— Прямо извелась вся за тебя, — проговорила Надя, когда они остались вдвоем. — И обида даже взяла.

— Обида? Это на что же? — удивился Павел Васильевич.

— На тебя, конечно. Гордости в тебе мало, вот что. Над тобой смеются, а ты с ними готов в обнимку пойти. И вообще ты — директор, и не обязательно с каждым объясняться.

— Ну, в этом ты не права. В данном случае я знаю одну гордость — это гордость за дело моих рук и моего ума. Претензий же у меня к этой молодежи нет. И обижаться не на что. Они пришли в клуб с болью своих душ, со своими думами. Почему бы и в обнимку с ними не пройти? Не понимаю. Я просто доволен.

— Странный ты. Ну что это тебе дает? Переживания? Ты хозяин здесь. Сказал — и точка. Не разрешения же у них просить на каждый шаг.

— Пойми, Надя, что я не хозяин. Завод и мой, и твой, и каждого рабочего. Это аксиома, это фраза, скажешь ты. Пусть будет так. Но ничего нельзя сделать, если люди бунтуют в душе против твоих действий. Надо, чтобы поняли, поддержали, стали рядом, а не придавливать их.

— Ну, и ты убежден, что те, кого не ставишь на должности, после твоего разговора в клубе станут с тобою рядом? — усмехнулась она.

— Я хотел, чтобы они поняли, как надо жить. А там, может, и встанут. И я верю, что встанут. По крайней мере, на свое место на работе встанут. А это тоже чего-то стоит. Да и речь не о них только, а обо всех шла.