Мертвый язык

Вытянув из щели специальной вертикальной полочки диск, Настя вставила его в порт ноутбука и вывела на экран панель управления патефоном. Из колонок выскользнула и взвилась прозрачная, чистая, острая, как осколок хрусталя, скрипка. И опасная, как обсидиановый нож, нацеленный во имя солнечного колибри в грудь жертвенного живца. («Хорошее слово — живец, — подумала Настя. — Еще не мертвый, но уже обреченный, уже как будто не живой. Если приглядеться — все мы по жизни немного живцы».) Настя увидела облака, комковатые, плотно уложенные на небе, тяжелые и серые снизу, опалово светлеющие к холкам. И тут стеклянный нож, который до этого был только слышен, пробил их, и ударил луч — яркий солнечный луч пронзил эту облачную груду и заиграл, оживил даль, высветил ее хорошо очерченным, расширяющимся книзу столбом света. Потом ударил с неба луч поменьше, потом еще один, еще… И все пространство сдвинулось с места, закрутилось, звук уже был не только светом, но и ветром, способным хлестать и ласкать, и дождем… Да, кажется, с небес полил тугой белый ливень. А потом все вокруг потемнело, и пол слегка вздрогнул, как будто под кожей земли прошла судорога.

— Егор!.. — шепотом ужаснулась Настя, хотя хотела, как положено, прошептать: «Мама!..»

Торопливо кликнув черный квадратик тишины, Настя прогнала видение и внезапно поняла, что с ней происходит. В голове ее все время норовил включиться экранчик, вновь прокручивающий, воссоздающий то, что она видела в своем полном сне, а она, занимая себя то одним, то другим делом, бессознательно пыталась блокировать механизм запуска, и если не вырубить этот страшный монитор совсем, не отключить питание, то хотя бы завесить его глухой тряпкой, чтобы из-под нее, чего доброго, не восстали ни тени, ни цвета, ни звуки.

4

Когда Катенька, сперва доставив по пятничным, забитым машинами улицам Настю на Офицерскую, наконец добралась до дома, она почувствовала себя очень уставшей и опустошенной, словно транспортная толчея выжала из нее отпущенную на сегодня жизнь, как до эпохи стиральных центрифуг выжимали, прокатывая меж валков, белье. Да так, собственно, и было — уж слишком близко к сердцу принимала Катенька мелкое дорожное хамство звереющей в пробках шоферни. И сама зверела, и сама хамила, рискованно перестраиваясь из ряда в ряд и подрезая соседей. Неудивительно поэтому, что, выпив с родителями чашку чая, Катенька прилегла в своей комнате на застеленную кровать и незаметно погрузилась в медленную реку с густой, плавно влекущей водой.

Заснула крепко. Спала глубоко. Снов не видела. И не слышала дальнего плеска потопа, тяжелого хруста земных плит и горячих толчков бурлящей лавы. А между тем потоп шумел, плиты хрустели, а лава упруго толкалась, как беспокойный плод земного чрева. Или это был не плеск, а неслышный шелест пролетавшей мимо окна пушинки иван-чая? Или это был не хруст, а скрип песчинок, потому что завозился в земле почуявший червя мохнатый крот? Или это не лава толкалась из чрева планеты, а лопнул присыпанный в ямке каштан, выпуская почку первого в своей жизни листа?

Глава 9. Разговоры-3

1

— Вот ты говоришь: старших уважать, родителей чтить… А что твои родители? Кто они, где, чтишь ли? — Катенька считала себя героической девушкой, способной на подвиг, поэтому и вопросы задавала прямо, без подходцев.

— Это специальная история. Нетипичный случай.

— Все равно расскажи.

— Изволь. Мать мою убили глухонемые цыгане, перепутав квартиру. Украли телевизор, дедовские боевые ордена и серьги из ушей. Виновных не нашли. — Тарарам вел машину, не сводя глаз с дороги. На заднем сидении благоухал заказ — две художественно составленные цветочные корзины. — А отец у меня — морской офицер. Тогда уже в запасе был, на пенсии. Он как из булочной вернулся и мать мертвую нашел, так его удар и хватил. Ишемический инсульт. Паралич полный, на обе половины — не то что ходить, повернуться сам не мог, чтобы «утку» подсунули. Речь нарушена, но мозг, однако, крепкий остался — случается такое. Его друг-сослуживец в больнице навещал, так отец ему такие сильные слова мычал, что тот дивился только. Мир, мол, определенно недодуман, недоустроен. Нет в нем изысканной закругленности. Раз уж человеку отмерен срок и век его сочтен, то следовало бы ему в конце своей истории просто испариться. Самым натуральным образом, безо всяких эвфемизмов: изжил свою судьбу, и — пшик — нет тебя, растаял облачком. Но благодати такой человеку по недомыслию небесному не дано. И что выходит? Выходит, что, испытав человека и покарав его в финале мучительной и долгой смертью, Повелитель вселенной и Господин миров уже испытывает заодно его родных и близких. Понимаешь, отец не про себя только говорил, он до обобщений поднимался. Неправильно это ему казалось, чтобы страданием матери терзать сына, а смертной мукой дочери — отца. Это мне его друг потом уже рассказывал.

— А я думаю, — включила голос Катенька, — тяжелые болезни перед смертью Бог дает людям, чтобы облегчить близким боль разлуки.

Тарарам как будто не услышал.