Мертвая хватка

Жизнь на скале текла своим чередом: люди с любопытством глазели издалека, читали в журналах сплетни и утром постоянно слушали программу Макса, бесконечно раздувая рейтинги. В итоге рекламное время настолько поднялось в цене, что стало практически недосягаемым. Хозяева радиостанции, включая Ангуса Бердвуда, который к этому времени из работодателя превратился в личного друга, с трудом сохраняли спокойствие во время подписания очередного контракта, когда неизбежно возникали слухи о переходе звезды на телевидение, а сам Макс становился особенно колючим, ироничным и несговорчивым. В конкурирующих компаниях сотрудники сменялись подобно партнерам в кадрили, возмущенно и обиженно покидая студию после нескольких месяцев, а то и лет, работы, чтобы «получить более выгодные условия» или «посвятить больше времени семье».

Жизнь текла естественным образом, а Макс Талли по-прежнему обитал в «Третьем желании» – абсолютно счастливый и самодостаточный. Во всяком случае, так казалось со стороны. А в пятьдесят пять лет тихо, без объявления и суеты женился на молодой художнице Бервин Кайт, которая за три месяца до этого написала его портрет, удостоенный престижного приза Арчибальда.

Бервин Кайт не была высокой, не обладала великолепными формами. Локоны не спадали на плечи пышной золотистой гривой. Миниатюрная, с мальчишеской фигурой, с короткими жесткими черными волосами и живым лицом, она мгновенно замыкалась, если кто-нибудь проявлял излишнюю фамильярность. Уэнди Талли, в свои тридцать лет по-прежнему жившая с отцом, при первом взгляде на новую мачеху поняла, что настала пора проститься с затянувшимся девичеством, и через полгода после свадьбы Макса отправилась к алтарю, чтобы соединиться с солидным добрым инженером Роджером Лейдлоу. Жених был на двадцать лет старше невесты, два года назад овдовел и с благодарностью принял сочувствие и внимание милой мисс Талли. Супруги поселились в фамильном доме семейства Лейдлоу, и Уэнди вступила во взрослую жизнь, посвятив себя исполнению двойной миссии: уничтожению всех следов первой жены Роджера и скорейшему превращению в собственную мать.

Макс не собирался снова жениться. После двух неудачных браков, каждый из которых начался с надежд на счастье, а завершился скукой и разочарованием, он пришел к выводу, что роль любовницы удается женщинам значительно лучше, чем роль жены. Во всяком случае, его женщинам. Макс не избегал непредвзятой оценки собственной персоны, а потому полагал, что в силу происхождения и отличий от большинства знакомых мужчин стать достойным мужем и отцом не способен.

Однако Бервин Кайт тоже оказалась иной – совершенно не похожей ни на одну из женщин, каких ему доводилось близко знать прежде. За несколько недель, проведенных в качестве модели в залитой солнцем неряшливой квартирке-студии, где на окне смиренно засыхала герань, а на захламленном столе в открытом пакете терпеливо кисло молоко, он прошел все стадии влечения – от удивления, интереса и любопытства к восхищению, восторгу и страстной влюбленности.

Постоянно хотелось видеть Бервин. Макс с нетерпением ждал следующего сеанса, в назначенное время взлетал по узкой лестнице, садился в кресло и внезапно цепенел от смущения. Естественная осторожность мгновенно пасовала перед своеобразной темной красотой, энергией, концентрацией на работе, независимостью, сосредоточенной страстью. Он отчаянно желал Бервин, но впервые в своей взрослой жизни робел. Что найдет в нем неистовая, талантливая художница? Легкость в общении, покорявшая женщин, которых он менял часто и небрежно, не подготовила Макса к новым, глубоким отношениям. Как семейная жизнь с Соней, элегантное существование в холодильнике рядом с Ингрид и даже роман с Изой Траби – испытанной, надежной боевой подругой, которую он считал почти идеальной любовницей.

Максу казалось, будто прежде он жил во сне и вдруг проснулся. Выходя на улицу после очередного сеанса, растерянно щурился и подолгу неподвижно сидел в машине, не заводя мотора.

Когда работа над портретом завершилась, повода для новых встреч не нашлось, и Максу пришлось смириться с разлукой. Альтернативы не предвиделось. И все же лицо Бервин в те минуты, когда она стояла перед мольбертом или, скрестив ноги, сидела в плетеном кресле и лист за листом покрывала карандашными набросками – лицо сосредоточенное, замкнутое, отрешенное, – возникало перед глазами, заслоняя действительность.