Меридон

Дверь открылась, и миссис Майлз вошла с подносом, на котором стоял серебряный кофейник, три чашки и лежало печенье. За ней шел высокий мужчина, одетый по-господски – но он открыл и придержал для миссис Майлз дверь. Потом он помогал миссис Майлз с подносом, расставлял перед нами печенье и чашки, но я поняла, что он меня с первого взгляда приметил, едва войдя в комнату, и продолжает рассматривать из-под темных ресниц.

Лет ему было примерно столько же, сколько Роберту Гауеру, одежда его отличалась простым покроем, но высокого качества, доселе мной не виданного. От него исходило ощущение такой власти, что я подумала: он должен был родиться богатым. Лицо суровое, изборожденное морщинами, словно на нем лежала вечная печать печали. Сначала я подумала, что он так вежлив с Бекки Майлз, потому что хочет скрыть, как рассматривает меня, но быстро поняла, что он всегда с нею вежлив, он вообще вежлив со слугами.

Он расставил посуду, как счел нужным, потом нарочито и неубедительно вскинулся от удивления.

– Я не представился, – сказал он мне. – Джеймс Фортескью.

Он протянул мне руку и вопросительно на меня посмотрел. Человек, ненавидевший капканы, промолчал, и я отважилась представиться в тишине сама.

– Сара, – сказала я.

Рука, обхватившая мою, слегка сжалась, острые глаза прищурились.

– Тебя так всю жизнь звали? – спросил он.

Я мгновение поколебалась. Подумала, не сочинить ли мне быстрым умом бродяжки какую-нибудь небылицу; но ничего не пришло в голову.

– Нет, – сказала я. – Мне снился сон, в котором меня так звали по-настоящему. Но люди, с которыми я жила, называли меня по-другому.

Он кивнул, отпустил мою руку и жестом велел мне сесть. В наступившей тишине человек, ненавидевший капканы, пододвинул к себе поднос и осторожно налил три чашки кофе. Когда он протянул одну Джеймсу Фортескью, я заметила, что у джентльмена дрожат руки.

Он отпил кофе и посмотрел на меня поверх края чашки.

– Думаю, я бы ее везде узнал, – произнес он тихо, почти про себя.

– Надо удостовериться, – ровным голосом сказал человек, ненавидевший капканы. – Ради вашего же блага, ради всех нас.

Я повернулась и взглянула на него.

– О чем вы? – спросила я.

В голосе моем почти прозвучало раздражение, и человек, ненавидевший капканы, его услышал. Он ободряюще мне улыбнулся.

– Сейчас поймете, – сказал он, кивнув на Джеймса Фортескью. – Он вам сейчас все расскажет.

Мистер Фортескью поставил чашку и вынул из стоявшего рядом с ним портфеля какие-то бумаги, ручку и чернильницу.

– Мне нужно задать тебе кое-какие вопросы, – сказал он.

И вопросов было немало!

Он расспрашивал о моей жизни от самых первых воспоминаний до того, как я подъехала к Дол-Холлу. Проговорившись дважды или трижды, я перестала притворяться, что ничего не помню, и рассказала ему все, что он хотел знать: все, что помнила о ма, о ее семье, о том, где они кочевали и где стояли табором. Потом я покачала головой.

– Она умерла, когда мы были совсем малышками, – сказала я. – Я ее почти не помню.

Потом он спросил, что я помню о первых годах своей жизни. Я рассказала ему про па, про кочевья. Про большие планы и кое-какую работу. О скверных лошадях и шулерстве я умолчала. И еще я обнаружила, попытавшись пару раз произнести… ее имя, что не могу его выговорить. Даже думать о ней было все равно, что раздирать незаживший шрам на сердце.

Я не хотела, чтобы они узнали о Балагане Гауера и Мамзель Меридон, поэтому рассказала им только, что была подмастерьем человека, который объезжал лошадей, потом решила уйти от него и оказалась тут. Я дошла до точки и замолчала. Джеймс Фортескью взглянул на меня поверх кофейной чашки, словно ждал чего-то еще.

– Есть вещи, о которых я не хочу говорить, – упрямо сказала я. – Ничего незаконного. Просто личное.

На это он кивнул, потом попросил показать нитку с застежкой и снова спросил, откуда она у меня. Он внимательно рассмотрел ее через особое стеклышко, которое вынул из кармана, а потом, наконец, отдал ее мне.

– У тебя есть что-нибудь из твоих детских вещей? – спросил он. – Ты их когда-нибудь видела?

Я завела глаза, изо всех сил пытаясь вспомнить.

– Видела, – с сомнением сказала я. – У нас все было общее, конечно. Я видела белую кружевную шаль, очень тонкую, обшитую кружевами. Кто-то, наверное, нам ее дал.

Воспоминание о белой кружевной шали ускользнуло от меня, словно пропало во тьме.

– Все продали, когда ма умерла, – повторила я.

Мистер Фортескью участливо кивнул. Потом тихо сказал:

– Ты говоришь «у нас». С кем ты провела детство, кто был тот, второй ребенок?

Мой стул скрипнул – я резко отодвинулась. Руки мои, лежавшие на столе, снова затряслись. Я пристально на них посмотрела, и они унялись.

Потом человек, ненавидевший капканы, склонился и накрыл мои руки своей большой мозолистой ладонью.

– Не говорите, не надо, – тихо сказал он.

Я судорожно и глубоко вдохнула.

– Я скажу только это, – произнесла я. – Мы выросли вместе, мы были сестрами. Она не мечтала о Доле, как я. Мы были близняшками, хотя не были похожи.

– И где она теперь, твоя сестра? Твоя сестра-близнец? – спросил мистер Фортескью.